Страсти по четырем девочкам - [8]

Чердак. Слуховое окно.

Бесцветного неба пятно.

А ночью звезда чуть заметная.

И снова неделя бесцветная.

Где Анна? Терпеливо ждем. Тихо. Слышно, как стучат сердца. Все трое думаем об одном:

Глухой чердак. Убежище. Тюрьма.

Здесь медленно сойдешь с ума.

Анна Франк появилась в луче лунного света. На ней был какой-то странный наряд: голубой хитон, перешитый из маминой нижней юбки. Сверху сборки. На груди бант. В таком хитоне танцуют балерины. Но у Анны на ногах вместо пуант обыкновенные спортивные туфли. Скрестив на груди руки, она зябко обнимает себя за плечи. Может быть, только что участвовала в каком-то странном спектакле и прямо со сцены шагнула сюда, в холодную чердачную каморку со скошенным потолком.

Анна не удивилась, увидев в убежище незнакомых гостей, а может быть, приняла нас за действующих лиц своего спектакля?

— Вы слышите веселую музыку? — спросила она. — Это в соседнем доме играет радио. Идет передача для счастливых. Вы не знаете, есть где-нибудь передачи для несчастных? Создается впечатление, что во всем мире живут одни счастливые… Всюду музыка! Фашисты расстреливают людей под оркестр. Вы не знаете, под музыку умирать веселей?

Анна говорила не умолкая, видно, ей давно не приходилось видеть новых людей, хотелось выговориться. А в слуховом окне был виден клочок неба, побеленные морозом ветви огромного каштана и вдали, в кисее метели, как призрак вырастала кирпичная башня с часами. Мы молчали.

— Люди могут понять и пережить чужое горе, если воспринимают его как свое. Я вам не кажусь старухой? Брюзгой?

Мы переглянулись. Пьеро хмурился, Арлекин бессмысленно улыбался. А какое выражение лица было у меня?

Нас выручила Снежинка, залетевшая в чердачное окно и ставшая участницей нашей мистерии.

Я — Снежинка.

Я — маленький атом.

Я ложусь на крыльцо

И на каски солдатам.

Где начало мое — там конец.

Я в окно залетаю, как глупый птенец.

Я к тебе залетела в окно слуховое,

Принесла с собой запахи воска и хвои.

И рождественской елки свеченье

Я тебе принесла в заточенье.

Я одна, но почувствуй

Нас много до жути.

Опускается снег на большом парашюте

И земли не коснувшись,

Все кружится, кружится.

Я — Снежинка.

Я белое кружевце.

Снежинка недолговечна, как нечаянная радость. Она растаяла, исчезла, но, видимо, белая резная звездочка сохранилась в сознании Анны.

От холодной звездочки почему-то исходило тепло. И Анна снова закружилась в танце, а потом подплыла к Пьеро и спросила:

— Почему ты такой хмурый? Ты, наверно, еврей и боишься фашистов?

— И вовсе я не хмурый, — выдавил из себя Пьеро.

И тут взгляд Анны упал на Арлекина:

— Что ты улыбаешься? Ничего смешного нет.

— Да не улыбаюсь я! — запротестовал Арлекин, и я почувствовал, что ему очень хочется сорвать маску, но Анна схватила обоих за руки и втянула в свой танец.

Арлекин — теперь его штатная улыбка до ушей была как нельзя кстати воскликнул:

Ты собралась на бал?

Мы очень рады, Анна!

Ты слышишь, за стеной

Играет фортепьяно?

Сейчас зажгут огни,

И окна распахнутся.

Ты мне в глаза взгляни

Мои глаза смеются.

И Анна, поверив улыбке маски, ответила, танцуя:

Ах, музыка и смех воображенье дразнят.

Мне кажется, сейчас придет веселый праздник!

Пьеро и Арлекин кружились в танце. Они не понимали, что этот танец был для Анны боем, который она давала безысходности заточения, а красота этого танца была красотой, спасающей мир.

Сколько раз в минуты отчаянья Анна разыгрывала в убежище спектакли, чтобы удержаться, не поддаться отчаянию. Выстоять! Это был ее подпольный Театр, Театр для самой себя. Сейчас на сцене этого Театра появился еще один персонаж — Праздник. Он, видимо, знал тайну убежища, поднялся на чердак, отворил дверь и предстал перед Анной в образе седого благообразного старичка в черном сюртуке, с котелком на голове. Острая бородка была вызывающе поднята, как бы прокладывала ему путь. В руках он держал хрупкую скрипочку и смычок.

Я — веселый праздник Пурим.

Посидим, побалагурим.

На столе такая штука

Фаршированная щука.

Как ледок хрустит маца.

Ламца-дрица-аца-ца!

Я — старинный праздник Пурим,

Прохожу сквозь стены тюрем.

Я — частица мироздания.

Я — улыбка состраданья,

Я — дающий отдых слезам,

День, прожитый под наркозом.

Хейби, Анна, встретим Пурим,

И лукаво глаз прищурим.

Старичок артистично положил скрипку на плечо, взмахнул прутиком смычка, словно подстегнул невидимых лошадей, и заиграл. Он играл в полную силу, не боясь, что с улицы услышат фашистские патрули. Играл как в мирное время. Анна и два ее кавалера — Пьеро и Арлекин — кружились в танце и, казалось, в самих масках произошли некоторые перемены: Арлекин улыбался шире, а Пьеро хмурился меньше. Вот какими они стали, "артисты драмкружка, освистанные школой".

А я отчетливо понял — в этот миг красота оказалась сильнее войны. Маленькая победа! Она вытеснила мрачные думы о том, что в любое мгновенье сюда могут нагрянуть фашисты. Страдание затихло, как затихает боль. Музыка заполняла чердак. Смычок взлетал и опускался, едва касаясь струн, словно они обжигали. Дети кружились в танце. Маски стали карнавальными масками…

И вдруг в такт мелодии послышались далекие удары — шаги. Маленький праздник — островок мира среди большой войны — насторожился, стал затихать, сворачиваться. Исчезли улыбки. Только маска Арлекина продолжала механически улыбаться. Шаги приближались. Смычок в руке старичка повис в воздухе, танцующие остановились, не завершив па. Теперь шаги звучали как удары молота, как шаги каменного командора, спешившего наказать Дон Жуана. Но когда дверь от удара ноги распахнулась, вошел не командор, а слово, материализовавшееся в краснорожего громилу с железным голосом. В мистерии и такое возможно. Слово — "фашист".