Страсть - [42]

Она рассказала обо всем родителям; потом все трое принесли горячей воды, вымыли меня и сожгли мою одежду.

— Я видела во сне смерть, — сказала ее мать.

— Помалкивай, — велел отец.

Они закутали меня в руно, уложили рядом с печью на матрас ее брата, и я уснул невинным сном, не подозревая, что Вилланель всю ночь молча сторожила меня. Сквозь сон я слышал, как они говорили:

— Что будем делать?

— Сюда придет полиция. Я его жена. Вы сюда не лезьте.

— А как быть с Анри? Даже если он ни в чем не виноват, он француз.

— Я позабочусь об Анри.

Услышав эти слова, я уснул как младенец.

Наверное, мы знали, что нас схватят.

Следующие несколько дней мы старались набить свои наслаждением. Каждое утро вставали на рассвете и бесчинствовали в церквах. То есть, Вилланель грелась за счет яркости и драмы Господней, даже не задумываясь о Нем, а я сидел на ступеньках и играл в «крестики-нолики».

Мы водили руками по каждой теплой поверхности и высасывали солнце из железа, дерева и свалявшегося меха миллионов кошек.

Ели только что пойманную рыбу. Вилланель катала меня вокруг острова в парадной гондоле, позаимствованной у епископа.

На второй вечер нескончаемый летний дождь затопил площадь Святого Марка; мы стояли с краю и наблюдали, как двое венецианцев форсируют ее на паре стульев.

— Сядь ко мне на спину, — сказал я.

Она недоверчиво глянула на меня.

— Я не могу ходить по воде, но умею перебираться вброд. — С этими словами я снял башмаки, отдал ей, и мы медленно побрели по широкой площади. У Вилланели были очень длинные ноги, и ей приходилось подбирать их, чтобы не замочить. Когда мы добрались до другой стороны, я окончательно выдохся.

— Неужели этот малыш прошел пешком от самой Москвы? — поддразнила она.

Мы взялись за руки и пошли ужинать. После ужина она показывала мне, как нужно есть артишоки.

Наслаждение и опасность. Самое большое удовольствие — наслаждение на грани опасности. Именно боязнь проигрыша роднит победу в игре с любовным актом. На пятый день, когда наши сердца почти перестали колотиться, нас уже не так заботило, каким окажется закат. Тупая боль, засевшая в голове, когда я убил его, утихла.

А на шестой день за нами пришли.

Они пришли рано, очень рано, когда лодки везли овощи на рынок. Без предупреждения. Приплыли втроем, в блестящей черной гондоле с флагом. Сказали, что хотят задать нам несколько вопросов, только и всего. Известно ли Вилланели, что ее муж мертв? Что случилось после того, как мы с ней спешно покинули Игорный дом?

Последовал ли он за нами? Видели ли мы его?

Казалось, Вилланели, как его бесспорной законной жене, должно достаться значительное состояние — если, разумеется, она не убийца. Вилланель должна была подписать бумаги на получение наследства, и ее увели опознавать тело. Мне посоветовали не покидать дом, а для гарантии, что я последую этому совету, у ворот оставили человека, который с удовольствием грелся на солнышке.

Мне хотелось лежать в ярко-зеленом поле и смотреть в ярко-синее небо.

Она не появилась ни в тот вечер, ни на следующий, а человек у ворот все ждал. Когда на третье утро она вернулась, с нею пришли двое мужчин. Она предупредила меня взглядом, но не смогла сказать ни слова, и меня увели молча. Адвокат повара, коварный скрюченный мужчина с бородавкой на щеке и красивыми руками, прямо сказал мне, что считает Вилланель убийцей, а меня — сообщником. Подпишу ли я признание? Если да, то он согласится взглянуть сквозь пальцы на мое исчезновение.

— Мы, венецианцы, не настолько грубы, — сказал он.

А что будет с Вилланелью?

Условия завещания повара были довольно любопытными: он не попытался лишить жену ее прав и не разделил состояние между другими людьми. Просто написал: если моя жена по какой-либо причине (в том числе из-за отсутствия) не сможет стать наследницей, все состояние перейдет к Церкви.

Он явно не ожидал, что увидит Вилланель еще раз, но при чем тут Церковь? Едва ли он когда-нибудь бывал в храме… Должно быть, мое удивление оказалось явным, потому что адвокат простодушно объяснил: повару нравилось смотреть на мальчиков в красном из церковного хора. Он едва заметно улыбнулся. Если улыбка его и намекнула на нечто большее, чем уважение покойного к религиозным обрядам, намек он спрятал тотчас.

А ему-то что за дело, подумал я. Кому достанутся деньги? Адвокат не был похож на человека с совестью. И тут я впервые в жизни осознал свое могущество. Могущество человека, которому выпала дикая карта.

— Это я его убил, — сказал я. — Заколол ножом и вырезал сердце. Показать вам форму дыры, которую я проделал в его груди?

Я нарисовал на пыльном подоконнике треугольник с рваными краями.

— Его сердце было синим. Вы знали, что сердца синие? Вовсе не красные. Синий камень в красном лесу.

— Вы безумны, — сказал адвокат. — Ни один здравый человек не стал бы так убивать.

— Ни один здравый человек не стал бы жить, как он.

Мы стояли и молчали. Я слышал его сопение, шершавое, как наждак. Его руки лежали на признании, которое я должен был подписать. Красивые руки с маникюром, белее бумаги, на которой они покоились. Откуда он их взял? Они не могли по праву принадлежать ему.