Страшный Жуткий Подвал - [4]

Вообще-то, конечно, Энтони такой же Энтони, как и я — Витор. Вообще-то мы — Антон и Виталий. Но дядя очень любил «Крестного отца», и поэтому в шутку называл меня дон Витторе. И перед гостями как-то повелось называть меня — Витор. Хотя я, конечно же, вовсе не Витор и даже не Виктор, а Виталий. Не от слова «победа», а от слова «жизнь». Но со взрослыми разве поспоришь?

— Дон Витторе, ты не брат-слюнтяй, ты вырастишь — всех козлов в районе построишь, — хлопал, бывало, по плечу меня дядя. Я слыхал, что дядя был «авторитетом» — и очень этим гордился. Бабушка дядей восхищалась меньше:

— Вся семья у тебя непутевая, откуда ты только один такой и взялся… Да может, еще Кристинка вырастет, толк будет… Ох, боюсь, испортят, ох испортят, ироды, по наклонной дороженьке скатишься…

Итак, в подвале, куда спихнули меня и вопящую Кристинку, была жизнь. Более реальная, чем та, что за окном. Там, за окном, я бывал редко — когда дядя брал меня с собой погулять, или когда мы садились в большую черную машину и ехали на какую-нибудь ёлку или другой праздник. Мама одевалась очень красиво, делала прямую прическу и вешала на шею жемчуг. Настоящий, выловленный — мои родители были не на шутку богаты. Не просто богаты — а очень. Даром что жили в девятиэтажке эконом-класса. Папа… ну, папа всегда хорошо одевался, даже выпивши, галстука не терял. Даже Васятя, и тот был такой презентабельный в черном смокинге, хотя по-прежнему курил свою вонючую сигарету. Он говорил, что старую любовь ни на какую гаванскую проститутку не променяет (я же уже говорил, что знал очень много взрослых слов?).

Так что особой причины колотиться об стенку в подвале у меня не было. Ну заперли — ну и заперли. Потом выпустят. Да и резону головой биться никакого не было, потому что об железную дверь — больно, а об пол — никакого смысла, ведь он был мягкий.

* * *

Мы сидели в подвале уже вторую неделю, и я вдруг внезапно понял, что за нами не придут.

Как возникла эта мысль — не знаю. Она просто появилась, и я понял, что она правильна. Не откроют дверь. Не скажут: «Выходи». Не нальют домашнего щи. Все, я навсегда останусь тут.

Я и Кристинка.

— Кристя… — вполголоса позвал я.

Девочка сквозь сон что-то проворчала, и я встал и пересчитал памперсы. Памперсов было много, на три месяца. Повинуясь какому-то порыву, я начал пересчитывать банки, консервы, бутыли с водой. Выходило — надолго. На полгода, а потом воду можно будет брать из водопровода, фильтры хорошие. В конце концов, чищу же я зубы?

Пеленки можно будет стирать. А электричество, наверно, не кончится. Папа говорил — дубль-аккумулятор. Надежная система, из его разработок. Папа должен был получить премию, но проект засекретили.

Но мне все равно стало страшно. А вдруг перегорит лампочка? Я понимал, что это бред, эта лампочка тоже особенная, и на всякий случай на предпоследней полке их целый ящик. Но все равно встал и подкрутил регулятор мощности. Стало темней и страшней, в голову полезли дурацкие мысли. Вспомнилось название болезни — клаустрофобия. Впору было пожалеть о том, что я в свои шесть с половиной лет знал слишком много взрослых слов.

По стенам стлались мрачноватые тени, и тусклая лампочка их не разгоняла. Потолок словно стал ниже. Но мощность прибавлять я не стал. Если она никогда не перегорала, это не значит, что она не перегорит никогда.

Особенно, если мы тут останемся на всю жизнь.

Когда по часам наступал вечер, становилось страшнее. Хотя свет оставался тем же, казалось, что становилось темнее. Я говорил с Кристинкой и сам с собой, с Констанцией и д’Артаньяном, но развеять сгустившуюся атмосферу не мог. Не знаю с чего, но стали вспоминаться разные страшные сказки, на которые мастак был Васятя — его «замогильный свист», я уже говорил, сам по себе стоил десятка ночных кошмаров.

Но и сказки были страшные. Про то, как в горах упал в расщелину молодой солдат, и все решили, что он умер. А он был жив, только сломал хребет. И он лежал и умирал, и не мог пошевелиться, и все ушли — а он остался один, а верил он, что товарищи вернутся, или нет — этого никто вам сказать не может. Вот так.

И еще была сказка про то, как молодой солдат попал в плен. И его заставили съесть свою почку и отрезали все пальцы на руках. А потом он сбежал, но нечаянно попал на поле боя. И когда он шел навстречу своим и кричал: «Это я, братцы!.. Братцы, это я!», на него наехал свой танк и смял его гусеницами — с мясом.

Дурак я был: когда Васятя хотел рассказать мне про гномов или магов, я просил страшные сказки. И он, закуривая и словно что-то вспоминая, рассказывал.

Про девочку, которой сожгли весь живот утюгом — а потом оказалось, это была не та девочка…

Про мальчика, который оказался «тот», и которому отрезали уши, нос и выкололи глаза…

Про семью, которая сгорела в собственном доме…

Про близнецов, которые мирно спали в кроватке, когда их дом взлетел на воздух…

Про снайперов.

Про киллеров.

Про вампиров и маньяков. Только про вампиров было не страшно.

И опять про войну.

И еще много всяких васятиных сказок приходило ко мне, когда наступал вечер. Иногда мне хотелось, чтобы часы остановились, но они, как и лампочка, были почти вечными. Папина разработка.