Страшный Тегеран - [169]

И вдруг все рушилось.

Но Хаджи все еще не мог решиться.

— Ты, кажется, не понимаешь, что я говорю? — сказал Ферох. — Сейчас же очисти дом и уходи.

Хаджи плакал горькими слезами. Как так? Расстаться с этим прекрасным, очаровательным домом, вновь вернуться в старый дом в Мелек-Абаде? Да, кроме того, он считал себя истинным хозяином дома: ведь у него же была купчая, ведь и Адлийе засудило претендента, стало быть, дом его. Ведь и сам ага подтвердил, и Адлийе тоже не без основания отвергло все претензии. Нет. Он свято верил, что дом его. Дом до такой степени казался ему своим, что он иногда говорил себе:

«Хотя он и был не мой, но, должно быть, когда-нибудь принадлежал кому-нибудь из моих мазандеранских предков». Хаджи собрал свои последние силы:

— Ну, ладно, — сказал он, — на вашей стороне сила. Но дом все-таки мой.

Ферох, негодуя, сказал:

— Как тебе не стыдно. Ты думаешь, у тебя есть решение Адлийе, так значит ты и прав? Ты лучше вот это почитай слепыми своими глазами.

И, вытащив из кармана другое судебное решение, только что полученное им, поднес к глазам Хаджи.

Хаджи-ага прочел.

— Оно поддельное, — сказал он.

Возмущенный Ферох чуть было ударом кулака не избавил мир от этого негодяя, но удержался и только сказал:

— Ну, ты лучше знаешь, какое из двух поддельное, — и прибавил:

— Так вот, я говорю, уходи подобру-поздорову. А не захочешь миром уйти — только себя опозоришь. Пришлю мамура Адлийе. Тогда, если смеешь, покажи ему купчую хезрет-э-ага и докажи всем, какие вы с ним столпы закона и благочестия.

Хаджи понял, что Фероху все известно. Борьба действительно могла повлечь за собой позор и гибель, тогда как, если он уйдет добровольно, то, по крайней мере, сохранит свой базарный кредит.

Видя, что он сдается, Ферох сказал:

— Имей в виду, мне мало, что ты очистишь дом. Ты должен еще заплатить за ремонт стен, которые исписал твой сын, и выдать квартирную плату за три года, согласно уговору.

Этого уже Хаджи не мог перенести. А он-то думал, что, уходя, по крайней мере, получит с Фероха двести туманов.

И снова он заплакал. Но и слезы не помогли: Фероху за свою недолгую жизнь приходилось гораздо больше плакать понапрасну.

Время шло. Ферох объявил, что он дольше ждать не может, что надо послать за носильщиками и очистить дом. А Хаджи решил про себя, что сейчас, выйдя за ворота, он закричит и завопит, позовет Мешеди-Реза, который тогда первым признал печать хезрет-э-ага, и, в общем, устроит скандал по всем правилам, как принято у ахондов и купцов.

Но Ферох разгадал его мысли.

— Значит, — сказал он, — разрешите послать казаков за носильщиками?

У Хаджи вещей почти не было: большая часть принадлежала Фероху, только кое-какую мелочь Хаджи привез с собой, в том числе знаменитый афтабэ.

Через несколько минут казаки привели носильщиков и Ферох заставил Хаджи-ага, отправив вперед жен, грузить вещи.

Хаджи и тут еще не перестал жульничать и хотел забрать то, что ему не принадлежало, но Ферох не позволил. Хуже всего было то, что Хаджи не знал, что будет с его спрятанными деньгами, и боялся, что, когда Ферох узнает о них, он обязательно их заберет. И, не зная, что делать, он взмолился:

— Теперь, когда я вам отдал дом, позвольте, по крайней мере, взять хоть мой маленький капиталец.

— Я вам сказал, — ответил Ферох, — внесите квартирную плату за ремонт дома и за испорченные вещи и можете все остальное взять.

Тут Хаджи увидел, как дорого обошлись ему сахарные петушки, которыми он поощрял сына к писанию на стенах. Но делать было нечего. Хаджи говорил себе: «Сейчас лишь бы спастись от этого изверга, а там он пойдет к хезрет-э-ага и такой скандал поднимет, что...» И он отсчитал триста туманов и, взяв мешки с деньгами, понес их вместе с носильщиками из дома.

Глава двадцать седьмая АРЕСТОВАННЫЕ

Со дня «ку-д'эта» прошла неделя. Действия нового премьера внушали самые лучшие надежды. Молодежь и прогрессисты поздравляли друг друга, видя, что все их мечты исполняются. Вмешательству ахондов в государственные дела был положен конец, сеиды-политиканы сидели в тюрьме; продолжались аресты ашрафов.

Ашрафские перья не бегали больше по бумаге, выписывая строки тоусиэ, устраивавших на службу невежественных вельможных сынков и всяких «протеже»: теперь тоусиэ не помогли бы. Всех этих людей ждала тюрьма или иное наказание.

Население было довольно. Одно только было непонятно: что удерживало нового премьера от расправы? Передовые круги мечтали об уничтожении всех этих прогнивших ашрафов, никогда не задумывавшихся о благе народа. Но и представители передовых кругов не могли ничего сделать: расправа откладывалась со дня на день. В один из этих дней, вечером, в верхнем зале здания Казакханэ находилась группа людей, имевших между собой то общее, что все они были ничтожества и негодяи. Лица эти, среди которых были люди в белых и черных амамэ и в низеньких и в высоких шапках, были те самые, что были схвачены в первый день «ку-д'эта».

В углу зала какой-то сеид все время читал молитвы, произносил «эста-ферулла» и клялся, что премьер неверный... Обращаясь к человеку в белой амамэ, он сказал:

— Все эти шахзадэ столько нагрешили, что они, конечно, в рай не попадут. Мы одни с тобой там имеем местечко. Мы уподобимся святым мученикам. А поэтому следовало бы нам прочесть сейчас отходную.