Страшный Париж - [79]

— Поздравляю, дорогой Григорий Александрович! Желаем вам сделать самое что ни на есть сенсационное открытие! — все потянулись чокаться с сиявшим широкой улыбкой ученым.

— Рада за вас, конечно, — говорила Наталья Николаевна, его соседка за обедом, — хотя и удивляюсь, что вы находите более привлекательным общество старых мумий, чем наше!

— Это настолько неверно, что я был бы счастлив вас похитить и увезти с собой в пустыню; но что бы сказал ваш супруг? — отшучивался профессор.

Веселый разговор продолжался под звон бокалов, стук ножей и вилок, среди смеха и острот…

♦♦♦

Я собирался уже распрощаться с Павлом Игнатьевичем, у которого довольно долго засиделся в этот вечер, когда он удивил меня словами:

— А вы еще не видели профессора Алферова?

— Как? — поразился я. — Разве Григорий Александрович уже вернулся в Париж? Я и не подозревал… Странно, что он мне не сообщил: раньше бывало он всегда писал в таких случаях.

— Он никого не приглашает и никуда не ходит… Кажется, сильно нездоров, — оправдывающимся тоном поспешил сказать Скубов. — Я сам только случайно узнал об его приезде. Но вы могли бы к нему заглянуть: он вас так любит. Потом расскажете, что с ним такое.

Я не преминул последовать совету Павла Игнатьевича и на следующее утро звонил у большой двери нижнего этажа на Кэ Малакэ. Помню, как раз дожди сменились полосой жары. Квадратный внутренний дворик дремал под беспощадным солнцем июля.

Через несколько минут внутри раздались неуверенные шаги, и сам Алферов показался на пороге.

«Боже мой, какой переменился!» — невольно подумал я. Его лицо было покрыто загаром, но бледность пробивалась через коричневую краску, след солнца песков. Алферов никогда не был полным, но сейчас страшно исхудал. Все это было бы, однако, пустяки, если бы не выражение угрюмой и стоической обреченности, разлитое во всей его фигуре, и не явная слабость; его руки дрожали, и он, казалось, еле держался на ногах.

— Что это с вами, Григорий Александрович? Подцепили малярию? — с сочувствием осведомился я. — Разрешите, я вам помогу, — я подхватил его под руку. — Как жаль, что я вас побеспокоил! Но, может быть, я могу чем-нибудь быть полезен?

Профессор, похоже, был рад посетителю. Он ввел меня в салон, бросился в кресло. Мы разговорились; но мне стоило большого труда убедить его рассказать историю, которая следует ниже. Не буду приводить здесь моих уговоров и его отнекиваний, занявших, довольно долгое время.

♦♦♦

— Вы знаете историю с гробницей Тутанхамона. Мы все старались о ней не вспоминать; но боюсь, она подсознательно занимала слишком много места в мыслях у каждого из нас. Однако неудачи, начавшиеся почти сразу, как мы достигли оазиса Вади Аль Маут, не зависели от нас. Мы делали все, что было в человеческих силах, для успеха…

Что-то было неладно с водой в оазисе; все наши феллахи свалились с дизентерией и работали как сонные мухи. Из нас троих, европейцев, самым молодым был корсиканец Контини, любимый ученик Арневилля, и он проявлял невероятную энергию, носясь там и тут, крича, распоряжаясь, сам впрягаясь в физический труд, когда казалось нужным.

Да, тяжелого было много. Но мы про все забыли, и все прямо опьянели от восторга, когда в конце прорытой нами траншеи показалась, обнаженная от песка дверь, ведшая вглубь пирамиды. Еще несколько минут, и мы проникнем в тайну… Однако передовой араб вдруг отложил кирку и к нашему негодованию стал вылезать из ямы наверх.

На все упреки он только пробормотал с перекошенным лицом несколько слов о чарах и о беде, которая постигнет первого, кто нарушит печать пирамиды, о проклятии фараона…

Импульсивный и нетерпеливый Контини без долгих слов сам спрыгнул на его место и взмахом заступа сбил печать, красовавшуюся на двери.

В то же мгновение соскользнувшая сверху с быстротой хищного зверя массивная каменная плита обрушилась ему на голову… Мы глазом моргнуть не успели, а перед нами уже содрогалось в мучительных судорогах тело только что полного жизни молодого, здорового человека, нашего товарища по работе, нашего друга, от которого мы так много ждали… Мы с д’Арневиллем бросились ему на помощь, арабы присоединились к нам… но, когда мы сняли камень, труп уже перестал трепетать… череп был совершенно раздроблен…

Не удивительно, что мы отложили продолжение исследования на завтра. И в эту самую ночь д’Арневилль, недомогавший уже несколько дней, свалился в жестоком приступе лихорадки. Я ухаживал за ним. Под утро нам обоим стало ясно, что он умирает. Мне хотелось плакать: человек, который так много сделал для науки, незаменимый… и потерять жизнь на пороге новых, может быть, грандиозных открытий!

Его сознание оставалось ясным.

— Алферов, — сказал он мне, — вы останетесь здесь один, чтобы поддержать репутацию Франции и чтобы двинуть вперед наше общее дело… не покидайте вашего поста, что бы не случилось! Я полагаюсь на вас: прощайте.

Он умер как человек науки, просто и мужественно.

На утро, не проспавшись, прямо от его смертного ложа, я согнал рабочих ко входу в пирамиду, своей рукой отвалил плиту. Длинный бесконечный темный проход открылся нам… Я светил перед собой электрическим фонариком, арабы несли факелы. Нам встретилось еще несколько дверей, но они легко поддавались.