Страшная Мария - [27]

— Тише-е! Стерегут тебя… уходи, уходи скорее!

— Знаю. Только надо мне дочь поглядеть, бате показаться.

— Ой, боюсь я, поймают, — прошептала опять Мария в ухо Ивану.

Он поцеловал ее, успокоил:

— Не поймают! Я только гляну и сразу уйду.

Они торопливо прошли в избу.

Отец, будто учуяв, что сын войдет в эту минуту в дом, стоял у дверей. Он молча обнял Ивана и, постукивая деревяшкой, сразу вышел во двор. Иван и Мария поняли: старик отправился на караул, чтобы успеть предупредить сына, если каратели покажутся вблизи.

Мария поднесла к зыбке мигалку. Иван сосредоточенно, словно на всю жизнь запоминая, рассматривал круглое розовое личико дочки, пухлые оттопыренные губенки, которые, причмокивая, сосали тряпочку с завернутым в нее хлебным мякишем.

— Глазенки хоть бы открыла…

— Точь-в-точь твои! — прижалась Мария щекой к плечу мужа. Но тут же, как бы очнувшись, сбросив с себя сладкий сон, потребовала: — Ну, хватит, хватит любоваться! Уходи немедля, пока туман не уплыл. Не то и сам пропадешь и нас загубишь… Глазу, гады, не спускают, следят денно и нощно.

— Ладно, давай еще обниму тебя напоследок. — Иван притянул к себе Марию так, что она едва не задохнулась. — Эх, судьба наша неласковая! Но ничего, добудем и ласковую…

Туман начал сползать из деревни к реке. Медное ботало уже не могло помочь Ивану, и он, выходя во двор, протянул его Марии.

— Держи на память!

— Так это ты шел с боталом-то? — прошептала она изумленно.

— Я… До села на лодке плыл… по реке. Шуга, шум — плеска весел не слышно… А тут — с боталом. Пригнулся и пошел. В тумане… Кому интересна животина с боталом?

— Хитро придумал. А как же обратно?

— Обратно батя поможет. Пусть он гонит на водопой корову, а я возле как-нибудь притулюсь.

Старый солдат ничуть не удивился предложению сына, лишь сказал:

— Надо собрать чего-то из еды, из одежки.

— Это я живо! — метнулась в куть Мария. — И еда, и одежда у меня теперь всегда припасены.

Свекор выгнал в переулок буренку. Иван пригнулся, пристроился возле коровьего бока. В рыжеватой дохе его вполне можно было издали принять за подтелка.

Переминаясь с ноги на ногу, как на раскаленных угольях, стояла Мария на крыльце. Ждала переполоха, стрельбы.

Но все было тихо, только подойники звенели в соседнем дворе.

Хотя Мария сознавала, что муженек ее совершил бесшабашный поступок, за который следовало его осудить, она не только не осуждала, но гордилась своим отчаянным до дерзости матросом. Особенно в ту минуту, когда свекор, погоняя коровенку, благополучно вернулся обратно.

На крыльцо соседского дома вышел Семка Борщов и, потягиваясь, крикнул старику:

— Прямо сдурели все ныне! Я думал, один Гошка Звякало в потемках корову на речку гоняет, а и ты супротив его только малость припоздал.

Мария обеими руками крепко прижала к груди запрятанное под кофту ботало.

16

При расставании Иван не сказал Марии, что они не увидятся теперь долго. Наверное, не захотел омрачать и без того тревожные и короткие минуты свидания. Но отцу, прощаясь у реки, объяснил: отряд понес тяжелые потери и вынужден временно прекратить боевые действия. На зиму решено уйти в тайгу, вглубь. Место выбрали надежное, карателям трудно обнаружить. А если и обнаружат, то не сунутся: с трех сторон горы да чащоба непролазная, а с четвертой незамерзающее болото, пар над которым в морозы клубится, как над чугуном с картошкой. С продуктами плохо. Но мукой и солью запаслись, на мясо придется повалить в стужу коней. Жалко. Однако кормить их все равно нечем, не ждать же, когда они сами околеют.

Так что Иван приходил домой попрощаться.

Вскоре покинул Сарбинку и Семка Красавчик, перебрался опять в Высокогорское. Очевидно, получил откуда-то сведения, что партизаны ушли в таежную глухомань. А скорее всего, боялся проворонить лакомый кусок.

Высокогорское издавна считалось торговым селом. Жили здесь богатые купцы, лавки которых раскиданы по многим селам и деревням Присалаирья. Работали маслодельни, крупорушки, пимокатки, кожевенные предприятия. Но после крестьянского восстания, хотя и было оно подавлено, некоторые купцы сочли за благо убраться отсюда и уступали свои лавки и кустарные заведения за полцены. Разве не резон Семке воспользоваться моментом, перехватить богатство, которое упускали трясущиеся от страха купцы?

Снялись с постоя, перебрались в волость и каратели. Бабы и девки опять не боялись выйти на улицу, а те мужики и парни, которые скрывались по заимкам от мобилизации, стали временами появляться в своих семьях.

Мария со свекром в эту зиму жили одной Танюшкой. Не будь ее, все равно бы источила тоска-тревога по Ивану, угнала Марию к нему в тайгу, а свекра наверняка бы свела в могилу. Старик и так еле бродил, с трудом переставлял свою деревяшку. Оживал он лишь возле внучки, когда качал ее в зыбке или тетешкал на руках, приговаривая:

— Ну-ка лепетни: батя, батя.

Когда же несмышленка шлепала губенками и пускала пузыри, несказанно умилялся и уверял, что внучка вполне явственно повторила за ним: ба-ба-тя, б-ба-тя! Уж больно хотелось старому, чтобы Танюшка произнесла первым именно это слово.

Зиму пережили. А едва сошел снег, партизаны вышли из тайги. Отряд быстро пополнялся парнями и мужиками, скрывавшимися от колчаковской мобилизации.