Страшная Мария - [20]

С Семкой же произошла стычка посерьезнее. Не согласен был Семка работать на Советскую власть.

— Не дождется Ванька-каторжник такой потехи. Чтоб я у него на побегушках служил! — яростно сказал Красавчик отцу, когда тот вздумал склонить его к мысли, что Степан, пожалуй, прав, под своим доглядом мельницу-то держит. И Семену бы, может, следовало пристроиться хоть на маслобойне, а он, Матвей, на хуторе один бы управился.

Ивану Красавчик открыто пригрозил:

— За башку теперь держись крепче! Не ровен час, потеряешь…

— На войне сохранил, так уж здесь как-нибудь уберегу, — ответил Иван.

Темным метельным вечером на той же неделе кто-то высадил из дробовика окно в доме Федотовых. Волчий заряд картечи мог бы развалить голову Ивана, да мимо пролетел, рука, видно, у стрелка дрогнула.

Иван, не мешкая, бесстрашно выскочил на улицу, однако под окном захватить никого не успел. Услышал лишь быстрый конский топот. С той поры Семка надолго исчез из Сарбинки.

Скрылся и прасол Юдашкин. Этот забрал с собой старуху, погрузил на две подводы несколько мешков муки и зерна, бочку солонины, одежду, домашнюю утварь и уехал, по-видимому, в какой-то таежный скит. На дверях своего крестового дома он хлебным мякишем прилепил клочок бумаги, на котором карандашом было коряво написано: «Бог дал — бог взял… Воля осподня на всё. Можа, давно надоть было на пороге божьем предстать».

Сельского старосту решили не трогать. Хозяйство у него не шибко крепкое, к тому же мужик он многосемейный. Но староста сам с перепугу прибежал на подворье Федотовых, встал на колени перед Иваном, покаянно прижав руки к груди.

— Пожалей душу христианскую, ребятишек безвинных пожалей! Семеро их у меня, кто сирот поить-кормить станет? Не надоть меня топить.

— Топить? Как топить? — удивился Иван. — С чего ты это взял?

— Дак ты сам людям сказывал, что в Питере всех, кто власть правил, покидали за борт.

Иван захохотал.

— За борт — это не значит утопили, как котят. Это значит — вышвырнули с корабля революции! Всех, кто на шее трудового народа сидел, вот что я говорил.

— Дак я ж не сидел, я сам робил. Не за что меня, стало быть, топить-то…

— Тьфу, дурень, ей-богу! Опять то же самое.

— Дурень, знамо, дурень. Христом-богом надоть было открещиваться от должности старосты-то…

— Ну, Христос-бог теперь не поможет. А Советская власть не торопясь разберется, крепко ли ты народу насолил. Сколько греха наберется, за столько и расплачиваться будешь.

— За все расплачусь, последней живности лишусь, только душу не губите, ребяток сиротами не оставьте!

— Иди ты… — не стерпел, крепко выругался Иван. — Последний раз растолковываю: Советская власть — это власть народа. И обдирать тебя, как липку, она не собирается. Если бы ты против народа зло непростимое сделал — пеняй на себя. А пока — уматывай к бесу! Некогда мне…

И, странное дело, ругань как будто успокоила старосту. Зажав шапку под мышкой, он попятился за ворота, потом, пригнувшись, мелкими шажками побежал по улице.

11

Зимой от свету до свету часы долгие. До войны жгли в лампах керосин, и бабы сидели за прялками или устанавливали кросны и ткали холсты и половики. А мужики ладили сбрую, чинили валенки или правили иную какую неспешную работу.

В войну, особенно в последние годы, керосину не стало. Мужиков в избах — тоже. Стыли они по окопам, многие сложили головы на чужой, неведомой стороне. Редко в какой избе жужжали теперь веретена, стучали челноки. Не до пряжи, не до тканья стало бабам, когда сверх своей нелегкой долюшки свалилась на плечи еще и тяжкая мужичья ноша. Темень и горе полонили Сарбинку, и время сделалось будто вовсе неподвижным.

Однако в эту зиму, как установилась Советская власть, дни помчались один за другим наперегонки. И вечера будто сразу укоротились. Керосину стало еще меньше, не во всякой избе могли засветить даже махоньку «коптюшку», жгли лучину. Но если бы и вовсе не было огня, люди не чувствовали себя придавленными темнотой. Потому что исчезла самая гнетущая тяжесть — объявлен конец войне. Возвращались домой солдаты. Хотя многие приходили покалеченные, а все ж таки детям — отцы, женам — опора, не сиротская впереди маячила доля. И за сыновей, которые подрастали, отпал страх: не угонят на погибель. И в самых бедных избах, где не было ни капли керосину, горел свет надежды. Полуночничали мужики и так и этак обговаривали, с чего и как начать жить по-людски.

В Совете и вовсе с утра до вечера теперь толкались люди, обсуждали, спорили, кто больше всех обездолен, кому в первую голову власть должна помочь. Волостной и уездный Советы «укорачивали» богатеев. У крупных торговцев и торговых фирм новая власть конфисковала запасы товаров, сельхозинвентаря, распределяла по деревням, и местным Советам предстояло раздать это тем, кто ничего не имел.

Многие мужики кинулись заготовлять лес на дрова, а главное — строевой. У кого за годы войны обветшали дома и надворные постройки, возникла нужда их выновить, кому хотелось поставить новые дворы для скота, выделенного Советом, а некоторые спешили запастись лесом впрок. Прежде-то не всякому было по карману купить билет в лесничестве. Теперь лес стал общим достоянием, не принадлежал, получалось, никому отдельно, а всем и каждому. Билетов пока никто не требовал, не продавал, и мужики не упустили случая воспользоваться даровщинкой. Понадобилось и тут срочное вмешательство Совета. Стали устанавливать норму, определять действительные потребности каждого хозяйства. Не раз и не два пришлось Ивану съездить на делянки, призвать кое-кого к порядку.