Страшная Мария - [15]

До Сарбинки дошел слух, что в «Расее» рабочие да крестьяне сбросили буржуйское правительство и установили народную власть. В больших сибирских городах, уверяли люди, тоже народ власть захватил. Но в окрестных селах и деревнях все пока было по-старому. Волостью правили старшина с писарем, в деревнях — сельские старосты. Люди поэтому и верили и не верили, что войне конец и солдаты скоро вернутся домой. Была уже одна революция — царя скинули, а война все продолжалась.

— Наша взяла, Марька! Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем. Власть — народу, войне — конец!

Марька плохо соображала, почти не слушала, что говорит Иван. Она была оглушена, потрясена его появлением. И важнее любых слов для нее сейчас было то, что вот он, ее Иван, стоял в избе, и она могла прислониться к его груди, выплакать застоявшиеся слезы.

И все-таки, хотя и не вникала Марька в смысл сказанного, однако сознавала: Иван насовсем. И войну, и смерть, и всякое зло, которое топью стояло вокруг него — все одолел! А осознав это, Марька спохватилась: надо мужа покормить. Ясно, он всю ночь провел в дороге, если явился спозаранок, и, конечно, голоден.

— Ой, погоди, я печку растоплю, блины заведу живенько.

— Давай, давай! — И, помолчав минуту, спросил изменившимся, неуверенным голосом: — А бати что-то не вижу…

— Ой, прости меня, дуру! Ополоумела, забыла, что радость великая не для меня одной… Вон он, батюшка.

Старик сидел на печке, свесив ноги. Деревяшку он к ночи отстегивал, и теперь в волнении не мог найти ее, шарил трясущимися руками вокруг себя и плакал молча.

Иван шагнул к печке, как ребенка, ссадил отца на лавку, крепко обнял, поцеловал в мокрую от слез бороду. И сам едва не расплакался.

— Ну, будет, отец. Скажи хоть «здравствуй», чего ты молчишь…

— Здравствуй, сынок. А говорить чего тут, привел господь свидеться — боле ничего не надо… Мать вот не дождалась…

Растопив печь, Марька поспешила в кладовку за мукой. Но, пробегая мимо мужа, не утерпела, опять порывисто обняла. Иван невольно охнул.

— Чего ты? — всполошились разом и Марька и отец. — Уж не ранетый ли?

— Ерунда! Офицер продырявил, когда Краснова от Питера отбивали. Пуля прошла под ключицей навылет. Повезло — легкое не задела.

— Правда?

— Не вру, не пужайтесь. Если бы крепко зацепило — в госпитале валялся. А вовсе бы не ранило — с корабля не списали. По случаю ранения Центробалт отправил домой с наказом: крепить здесь Советскую власть.

— Нечего крепить-то вроде. Нету еще у нас новой власти.

— Нет, так создадим. Мандат на это кровью завоеванный.

За долгие годы войны наскучалась Марька по мужу. Побыть бы с ним наедине, но где там! Весть о возвращении Ивана неведомо как разнеслась по всей Сарбинке. Мужики и бабы повалили валом. Дверь в избу не закрывалась до позднего вечера. Жадно слушали матроса, без конца заставляли повторять, как она доподлинно творилась, революция. И почему «Аврора» бабахнула только раз, а не разнесла, не раскрошила тот царский дворец до основания? И как выкуривали из-за поленниц юнкеров, как поднял руки вверх «бабский» батальон, как заарестовали господ министров, кто такой Ленин, видел ли его Иван лично.

— Видел не однажды, потому что несколько раз стоял в Смольном на карауле у тридцать первой комнаты, где он работал, — отвечал матрос и подробно описывал, как он выглядит, Ильич.

— Значится, замирение Ленин объявил? Слава богу, солдатушки домой возвернутся.

— Кои уцелели. Не счесть, сколь голов-то положили за царя-батюшку, чтоб ему в пекло угодить. И временных туда же!

Декреты Советской власти о мире, о земле, которые Иван привез с собой, касались всех кровно, о них речь шла больше всего. Матрос перечитывал их без устали, растолковывал дотошно, и это мужикам было особенно по душе.

— Теперь-то уж жизня впрямь должна начаться вольная.

— Землю трудовым крестьянам — это справедливо. Только и с наделом некоторым горько. У бедноты ни тягла, ни плуга, чтобы пашню-то угоить.

Крепких богатеев в Сарбинке не много: прасол, лавочник, сельский староста, Борщов с сыновьями да еще три-четыре семьи. На встречу с матросом никто из них не пришел. И беднота выкладывала свои горести откровенно, без оглядки. Были тут и «справные» мужики, но они тоже поддакивали. Кулак-мироед бедняцкую кровь сосал, да и хозяйства с достатком норовил к рукам прибрать. Унять богачей, оградить трудовых крестьян от напасти и эти были согласны.

Пока говорили мужики о своих заботах, Иван слушал, не перебивая. Потом, пристукнув крепким кулаком по колену, он твердо сказал:

— Все переделаем! Для того и власть брали.

— Так-то оно так. Декреты, какие ты читал, для люда крестьянского, рабочего да солдатского самые наинужные. Только опять же в Питере. За тридевять земель, стало быть. А у нас кто богат, тот и силен, тот и правит миром, — пощипывая кудлатую рыжую бороденку, выложил свои сомнения один из мужиков.

Это был плотник Еремей Ипатов, мужик грамотный, охочий до книжек, но обремененный большой семьей. Постоянная забота, как прокормить, одеть и обуть ораву ребятишек, выучила его плотничать. Лишь летом он крестьянствовал, а каждую зиму мыкался по ближним и дальним деревням, ставил срубы домов, подымал стропила, подводил карнизы, крыл крыши — словом, делал ту плотничью работу, при которой обходятся топором да пилой, без рубанка и фуганка.