Странствия - [184]

— Внемлите, несчастные люди, снедаемые голодом, коих непрестанно преследует судьба, властному воззванию десницы возмездия, карающей тех, кто оскорбил своего повелителя, дабы в памяти вашей запечатлелся ужас уготованной им казни.

Затем ехали еще пятнадцать всадников, одетых в ярко-красные одежды, придававшие им страшный и зловещий вид. Под пятикратный звон трех колоколов они громко произносили столь печальными голосами, что вызывали слезы присутствующих:

— Этот суровый приговор велит привести в исполнение бог живой, господин правды, стопы чьих священных ног суть волосы наши, повелевающий, чтобы ныне казнен был Шери Шеминдо, захватчик земель великого бирманского короля, властителя Тангу.

Этим возгласам шествующие впереди громко вторили: «Faxio turque panan acoutamido», — что означает: «Да погибнет содеявший это, и да не будет ему пощады!» Следом ехало пятьсот бирманских всадников, а за ними пехотинцы с круглыми щитами и обнаженными мечами, некоторые из них в нагрудных панцирях и кольчугах. Последние со всех сторон окружали осужденного на казнь. Его усадили без седла на тощего одра, на крупе которого сидел палач, поддерживавший его под руки. Страдалец был так нищенски одет, что тело его проглядывало сквозь дыры. И как верх унижения на голове его был надет шутовской венец наподобие кольца из соломы, который подкладывают, когда садятся на урыльник. Снаружи венец был весь обвешан раковинами, нанизанными на синие нитки, а на шею осужденному поверх железного ошейника, в который он был закован, накинули заместо ожерелья связку репчатого лука. Но, несмотря на то что Шеминдо ехал в этом унизительном наряде и лицо у него было как у мертвеца, выражение его глаз, которые он время от времени подымал, говорило, что царь — он, и это с такой суровой мягкостью в выражении лица, что нельзя было удержаться от слез. Вокруг осужденного, кроме описанной охраны, ехали еще тысячи всадников вперемежку с боевыми слонами. Миновав двенадцать главных улиц города, на которых собралось бесчисленное множество народа, шествие достигло наконец улицы под названном Сабамбайнья. Отсюда Шеминдо (как я уже, кажется, говорил) всего двадцать восемь дней назад выходил на бой с Бирманцем. Тогда выход Шеминдо был такой торжественный и пышный, что, по словам всех тех, кто был тому очевидцами, а свидетелем его был и я, он представлял собой одно из самых великолепных зрелищ подобного рода, которые когда-либо приходилось видеть людям. В свое время я нарочно воздержался от его описания, как потому, что не дерзнул при своих слабых способностях живописать такую картину, так и потому, что боялся, если бы я изобразил все как было, прослыть лжецом во всем, что я рассказываю. Но так как я собственными глазами видел оба этих события, если я и обойду молчанием великолепие первого, я желаю расписать всю убогость второго, чтобы на примере столь великой перемены, происшедшей всего за каких-нибудь несколько дней, люди уразумели, как мало следует ценить земное благополучие и все блага, которые дарует изменчивая и лживая фортуна. Проходя по улице Сабамбайнья, несчастный осужденный приблизился к тому месту, где стоял наш капитан Гонсало Пашеко с остальными ста с лишним португальцами, среди которых оказался человек низкого происхождения и низкой души. Если верить его словам, два года назад, когда страной правил еще Шеминдо, этот человек обратился к Шеминдо с жалобой на какую-то совершенную у него кражу, но не был выслушан с достаточным вниманием. Этот глупец до сих пор не позабыл своей обиды, и сейчас, едва несчастный поравнялся с местом, где находились Пашеко и прочие португальцы, извергая неразумные и бесполезные слова, решил, что сможет наконец отомстить обидчику, и закричал так, что все его услышали:

— Разбойник Шеминдо, припомни-ка день, когда я пришел жаловаться тебе на то, что меня обокрали. Почему не наказал ты виновных, которых я тебе назвал? Ну что ж, сегодня ты расплатишься по заслугам за все свои дела, а я сегодня еще поужинаю куском твоего мяса, которым поделюсь со своими собаками.

Несчастный осужденный, услышав слова этого безрассудного человека, поднял глаза к небу и после некоторого размышления повернулся к нему и сказал:

— Прошу тебя, друг, во имя доброты того бога, в которого ты веришь, прости мне то, в чем я, по словам твоим, перед тобой провинился, и вспомни, что не христианское это дело поминать былое человеку в столь тяжелом положении, как мое, когда тебе это понесенной тобой утраты не вернет, а меня лишь тревожит и огорчает.

Гонсало Пашеко, услышав слова своего соотечественника, велел ему замолчать, что тот и сделал, после чего Шеминдо, сохраняя серьезное выражение, взглянул на Пашеко с признательностью и, немного успокоившись, видимо, чтобы отблагодарить его хотя бы словами, поскольку сделать это иначе он не мог, произнес:

— Ничего бы больше я сейчас не хотел, будь на то божья воля, как лишний час жизни, чтобы принять ту веру, которую вы исповедуете, ибо вы, как мне не раз говорили, поклоняетесь единственно истинному богу, между тем как все иные ложны.

Услышав это, палач так ударил его по лицу, что кровь потекла у него из носа; но несчастному удалось остановить ее руками, несмотря на стеснявшие его оковы, после чего он сказал палачу: