Странный брак - [15]

Темы мужских разговоров менялись поистине, как кости в игре: белая кость — религия, за ней шла черная кость — скабрезности и всякие пикантные истории, потом снова белая, а за ней опять черная, — и так все время, лишь два цвета. Рассказывали, что печский епископ семнадцать лет носил в жилетном кармане золотой талер с изображением Марии-Терезии, дав себе зарок отдать его нищему, если в мужской беседе, которая продлится не менее часа, не услышит ни единой двусмысленности. В конце концов (летопись не сообщает, в обществе каких глупцов и мямлей пришлось ему как-то отобедать) через семнадцать лет он все же расстался со своим талером. А религия была еще более богатым родником для бесед и споров.

Кальвинист высмеивал паписта, папист — упрямого кальвиниста, и оба вместе — лютеранина. Но то, что полвека назад служило поводом для жестоких общественных распрей, ныне превратилось в предмет шутливой пикировки за бокалом вина. Качества лютеран весьма остроумно были изложены в тринадцати пунктах: лютеранин в кисете вместо табака носит морковку, в коляску садится всегда с левой ноги, по вечерам, лежа в постели, прикуривает свою длинную трубку, кладя чубук на плечо жены, и т. д. и т. п. Теперь уже не снимают колоколов в церквах противников, а лишь передразнивают их звучание, подбирая для каждого характерные для него тона. У кальвинистов большой колокол гудит медным басом: «Проклятье вам, ан-на-фема-а!»; католический колокол напевно названивает: «Дева Мария, дева Мари-и-я!» А колокол лютеран отбивает фразу: «Ни туда — ни сюда, ни туда — ни сюда!» Негибкие и ленивые умы того времени оттачивались на подобных каламбурах. Да это и не удивительно! Ведь в ту пору еще не существовало газет, которые каждые двадцать четыре часа разносили бы по всей стране материал для обсуждения и пересудов. Конечно, политические события случались и в те времена, более того, как раз тогда-то и происходили величайшие события, однако слуха простых смертных достигали только наиболее громкие раскаты, сотрясавшие мир, не то что ныне, когда становятся известными мельчайшие подробности. Наполеон так ловко спихнул нескольких маленьких монархов, что известие об этом и не дошло до Оласрёске. Легкая рука была у него — словно орехи раскалывал, а не короны. Так, прибыв в одно маленькое герцогство, он даже не обнажил сабли, а вынул карандаш и написал на бумажке: «Отныне здесь больше не правит династия Браганза», и династии Браганза с той поры в истории как не бывало! Но что до того жителям Оласрёске? Что они знали об этом? Скрип того знаменитого карандаша даже не услышали здесь.

Вот почему хороши были эти две темы; с незапамятных времен они давали достаточную пищу для разговоров. Политика же — это пришелец, который недавно вторгся в нашу жизнь.

Доктор начал новую атаку против священника; когда Медве горячился, его короткая, толстая шея вздувалась и багровела, а маленькие черные глазки метали искры.

— Вот вам браминская религия или буддийская, различные персидские религии. Какая из них правоверная? И у каждой свои мифы о райском царстве… Выходит, что райских обителей должно быть, по крайней мере, столько, сколько деревень в Венгрии. Так в какой же деревне окажемся мы, а?

— В нашей, — ответил спокойно священник, — в той, которую обещает христианская религия.

— А где же альбом с видами этой чудесной страны? — Медве сердито ударил кулаком по столу.

— Ну-ну! Не буйствуй ты, старый вольтерьянец, — попытался утихомирить его Дёри.

— С ней можно познакомиться по Священному писанию, — защищался Сучинка.

— Оставьте, прошу вас, в покое Священное писание, его сочинили попы. Что, разве не попы? Так кто же? Но и не умный человек, это уж во всяком случае. Ибо там с самого начала говорится, что бог в первый день творения создал небо и землю, сказав при этом: «Да будет свет!» «И стало светло», — добавляет Библия. Ну ладно, пусть так, но немного дальше Библия говорит: «На четвертый день сотворил господь луну, солнце и звезды», — и вот тут-то дело становится туманным. Как же могло быть светло сразу же, в первый день, если бог сотворил звезды, солнце и луну только на четвертый день? Ну-с? Или, может быть, в течение тех трех дней было другое средство освещения? Ладно, допускаю. Но куда оно девалось? Что с ним случилось? Расскажите мне!

— Ну-ну, Игнац! Ведь не хочешь же ты сказать, что попы похитили это… ну, это… словом, то, что освещало?

— Я ничего не хотел сказать. Просто я сражаюсь, в моих руках дубина-логика, и я пускаю ее в ход.

Однако на самом деле в его руке была не логика, а лишь пустой бокал, который он раньше в рассеянности поднес к губам и залпом осушил, а затем, в пылу спора, стал машинально постукивать им по столу, пока не разбил его; осколки со звоном посыпались на пол.

Тут заговорил и молчаливый управляющий Михай Борхи:

— Значит, вы, доктор, не верите и в то, что мы воскреснем в Иосафатской долине?

— Нет, — отрезал доктор. — Что за чертовщина! Что может воскреснуть из могилы, если тело превращается в прах, а душа улетает? Вы, господа, все путаете.

— И вы, дядя Медве, не верите даже в то, — спросила юная баронесса, — что невидимые души умерших витают повсюду в мировом пространстве и все знают о нас?