Странные приключения Ионы Шекета - [14]

— Ты принес жертву, незнакомец? — спросил меня толстячок, выглядевший в этой компании белой вороной и потому наверняка бывший ее предводителем.

— Принес, — нагло объявил я и вытащил из-под туники тушку кролика, клонированного в лаборатории. Одновременно я напряженно всматривался в лица мужчин, выискивая среди них одно — лицо негодяя-диверсанта Абруццо.

Два события произошли одновременно: я увидел нужного мне человека, но стоял он в непосредственной близости от статуи богини Афины, и потому взгляд мой вынужден был скользнуть и по этому женскому лицу, и по этой женской фигуре…

Я понял, что больше мне ничего на свете не нужно для полного счастья.

Вам знакомо это ощущение — влюбленность в холодный мрамор? Причем, заметьте, я вовсе не был скульптором по имени Пигмалион, и мой творческий дар не мог вдохнуть в эту статую никаких жизненных сил. Но я был патрульным, и я мог сделать другое. Да, мог, но только после выполнения боевого задания, ибо, как вы понимаете, долг — превыше всего.

Я приблизился к статуе, опустив глаза, чтобы не встретиться взглядом с Абруццо, тушку кролика я держал в левой руке, а правую запустил под тунику, доставая парализатор. Но ведь и наемник был не лыком шит, в комплекте его снаряжения наверняка имелось устройство для обнаружения всяких там пришельцев из времени. Как бы то ни было, не успел я подойти к Абруццо на нужное для захвата расстояние, как негодяй завопил «Самозванец!» и бросился на меня с очевидным намерением сбить с ног.

То, что происходило на поляне в течение последующих десяти минут, можно охарактеризовать единственным словом: «свалка». Все колотили всех, и больше всего досталось, по-моему, тушке кролика, которая, когда все успокоилось, оказалась разорванной на два десятка неравных частей и для жертвы великой богине была, конечно, непригодна.

А у моих ног лежали два тела, туго стянутых бечевой. Одно тело принадлежало негодяю Абруццо, оно выгибалось дугой и страшно ругалось на ливийском диалекте итальянского. А вторым телом был тот самый грек, который при моем появлении спрашивал, принес ли я жертву. Можно было смело утверждать теперь, что таки да, принес, причем невинной жертвой оказался он сам.

Остальные мужчины столпились вокруг нас, мечи вновь заняли положенные им места за поясом, а взгляды были направлены на меня с тем уважением, которое бывает вызвано безудержной храбростью и немыслимой физической силой. Они-то не знали, что сила была не моей, а храбрость — точно рассчитанной и отработанной месяцами тренировок в спецлагерях.

В тот момент меня, однако, не занимали ни эти очень древние греки, ни даже плененный негодяй Абруццо. Я протянул руку к статуе и спросил:

— Кто?

Согласитесь, вопрос был задан коротко и точно: я хотел знать, какая именно женщина позировала скульптору, когда он ваял это чудесное произведение. Однако меня никто не понял правильно; ответ, прозвучавший коротким выстрелом из полусотни глоток, был:

— Афина!

— Понимаю, что Афина, — буркнул я. — Не дурак. Я спрашиваю: чей земной лик послужил… э-э… прототипом для изображения?

Мужчины переглянулись. В иное время они непременно послали бы меня искупаться в море, применив для этого меры физического воздействия. Но сейчас я был победителем, и нужно было отвечать. Толстый предводитель, так и лежавший связанным у моих ног, сказал тонким голосом:

— Андромаха из Салоник, жена бондаря Диомеда.

— Очень приятно, — улыбнулся я. — Счастливо оставаться!

Я взвалил на плечо тело негодяя Абруццо, все еще извивавшееся подобно ужу, и понес к никому, кроме меня, не видимому колодцу времени. Население не пошевелилось — кажется, меня приняли за одного из богов, явившегося на Землю, чтобы самому выбрать себе жертву.

Отправить преступника в ХХI век было делом секунды. Абруццо исчез в колодце, а я остался. Согласитесь, у меня было на это полное право: задание я выполнил, все остальное — мое дело.

Никогда в жизни я не ощущал такого душевного подъема, как в тот момент, когда входил в Салоники по старой раздолбанной дороге мимо колонн, которые, должно быть, символизировали единение человечества с небесными силами.

— Эй, — спросил я у мальчишки, игравшего в пыли, — где здесь дом бондаря Диомеда?

— Там, — махнул рукой мальчишка, показывая то ли на противоположный край города, то ли вообще на небо. — Только его сейчас нет дома, наши воины приносят жертву богине Афине.

— Ага, — сказал я глубокомысленно. Значит, Диомед тоже был на поляне и слышал мой вопрос, равно как и ответ предводителя. А может, он и был тем самым предводителем, почему нет?

Я не стал углубляться в эту проблему — судя по всему, Андромаха была сейчас дома одна, и мне следовало проявить оперативность, пока противник не вернулся защищать тыл. Я припустил по улице, думая о том, что скульпторы любят приукрашивать свои творения, и что мне делать, если Андромаха окажется вовсе не юной женщиной, а бабой средних лет с выводком детей?

Это была бы катастрофа.

Во двор Диомеда я влетел, как поэт на крыльях Пегаса. Первое, что я отметил: тишина. Не было слышно детского крика, никто не бегал по двору и не гонял кур. Кур, впрочем, не было тоже.