Странная жизнь Ивана Осокина - [6]

«Tertium organum»

Спальня в гимназическом пансионе. Ряды кроватей, спящие фигуры, закутанные одеялами. За аркой — другое отделение спальни. Шесть часов утра, за окнами темная ночь. Горят лампы. Бьют часы. На дальнем конце спальни появляется дядька из николаевских солдат, которого зовут Лягушка, и начинает звонить в большой колокольчик, проходя по среднему широкому проходу между кроватями.

Спальня сразу оживает, начинаются движение и шум. Одни сразу вскакивают, сбрасывают одеяла, натягивают сапоги, брюки и с полотенцами в руках бегут в умывальную. Другие закутываются с головой в одеяло и стараются еще хоть полминуты подремать. В одной из кроватей мальчик лет пятнадцати вскакивает на кровать и начинает танцевать. С другого конца спальни в него бросают подушкой. Воспитатель, длинный немец в синем фраке, ходит от одной кровати к другой и дергает за одеяла тех, кто не встает.

На кровати у стены, приподнявшись, сидит Ваня Осокин, с изумлением глядя вокруг себя. Ему на вид лет четырнадцать. — Во сне я это все видел, и что это значит? — говорит он про себя. — И то, что я сейчас вижу, — тоже сон? Я был у волшебника и просил его вернуть меня назад. Он сказал, что вернет на одиннадцать лет назад. Неужели это правда? Я ушел из дому и взял револьвер. Я не мог оставаться дома. Боже, неужели правда, что Зинаида выходит замуж за Минского? Я не могу с этим жить. Но какой смешной сон! Гимназия совсем как настоящая. Здесь тоже очень скверно. Но как же я буду жить? Зинаиды больше нет для меня! Я не могу, я никогда не примирюсь с этим! Я говорил волшебнику, что хочу изменить всю свою жизнь и что я должен начать издалека. А что, если он, и правда, вернул меня назад? Это невозможно, я знаю, что это сон. Но попробую подумать, что я на самом деле в гимназии. Что это — лучше или хуже? Не знаю даже что подумать. И почему мне делается так страшно и грустно? Ведь этого не может быть… Но Зинаида… Нет, тут какой-то заколдованный круг. А что, если я на самом деле гимназист? Я сейчас проверю себя… Что бы такое вспомнить? Вот что! В гимназии я не знал по-английски. Если я знаю, значит, все было, и я был за границей, и все. Как начинается эта сказка Стивенсона о дочери, которая не имела власти над завтрашним днем? «The Song of the Morrow». Да, верно. The King of Duntrine had a daughter, when he was old and she was the fairest King's daughter between two seas… Да, все верно, значит, я знаю по-английски. Я могу вспомнить дальше… her hair was like spun gold, and her eyes like pools in the river: and the King gave her a castle upon the sea beach with a terrace, and a court of the hewn stone, and four towers at the four corners… Но значит, это все сон!

— Осокин, Осокин, — кричит ему его приятель Меморский. — Что ты сидишь, как сыч. Заснул что ли? Слышишь, немец записывает, кто не оделся. Да проснись же ты, чертова кукла!

Меморский хватает подушку и изо всех сил бросает в голову Осокину. Тот же, задумавшись, ничего не слышал и от неожиданности чуть не падает с кровати. Потом хватает подушку и рассерженно бросает ее в хохочущего Меморского, который ловко увертывается.

В это время из-за арки выходит немец-воспитатель, и подушка, пролетая над головой Меморского, попадает ему прямо в лицо.

От неожиданности немец тоже чуть не падает и потом в бешенстве бросается к Осокину.

У немца была привычка хватать виноватых даже в меньших преступлениях и собственноручно тащить к какому-нибудь месту наказания «под часы», или «под лампу», или «к шкафу», или просто «к стене». У гимназистов не считается позорным наказание, но считается унизительным и смешным, когда немец «тащит».

Осокин сначала растерянно смотрит на немца и хочет что-то объяснить ему, но потом, видя взбешенное лицо и понимая его намерение, бледнеет и выставляет вперед руки для защиты. Немец вовремя замечает выражение лица Осокина и его движение и останавливается. Несколько мгновений они стоят друг против друга. Вокруг — быстро образуется цепь любопытных. Злоба душит немца, но он справляется с собой, решая сделать как можно более неприятное для Осокина.

— Почему ты не одет? — кричит он. — До чего еще дойдет это безобразие? С утра драки! Всех задерживаешь. Велю дядькам умывать тебя, если сам не хочешь умываться. Живо одевайся и марш «под часы»! Останешься без чаю и во время репетиции будешь стоять у шкафа. Потом я поговорю с Адольфом Францевичем. Одевайся!

Немец круто поворачивается и уходит. Собравшаяся толпа расходится. Кто смеется, кто сочувственно что-то кричит Осокину. Он же нервно начинает одеваться.

— Что за нелепость? — мелькает у него в голове. — Какой идиотский сон! И нужно же было увидеть эту рожу! Но зачем я одеваюсь! Лягу и буду лежать. Ведь это же сон. Но в этот момент он вспоминает волшебника, и ему делается так смешно, что он с трудом удерживается, чтобы не расхохотаться вслух.

— Воображаю, что сказал бы волшебник! Вот действительно блестящее начало новой жизни! И смешно, но именно так все и было тогда. Я прекрасно помню эту историю с подушкой. Но откуда мне знать, что это должно было случиться именно сегодня? А волшебник, наверное, сказал бы: вы знали. Впрочем, кажется, у меня мелькнуло что-то в голове, когда я собирался бросить подушку. Я хотел остановиться. Но все-таки бросил ее. Проклятый немец! Нужно же было ему подвернуться? Теперь он пожалуется Францычу, и вообще выйдет гадость. Значит — без отпуска, да еще балл сбавят, пожалуй. Но зачем я об этом думаю? Не все ли мне равно, ведь я сейчас проснусь. Нужно сделать над собой усилие. Ничего этого нет! Я просыпаюсь! Ну! Из-за арки показывается немец. — Ты еще не готов? — кричит он Осокину. — Прокофий, отведи его «под часы».