Странная жизнь Ивана Осокина - [22]

Но сидеть ужасно скучно.

Наконец, когда Осокин меньше всего ожидает, хлопает дверь в другой комнате и входят надзиратель с его матерью. Первоклассники выходят, становятся у двери и с любопытством рассматривают ее. Толстый пансионер приотворяет дверь и тоже с любопытством смотрит.

Осокин видит, что у матери очень расстроенный вид, и у него падает сердце. Его спокойствие, которым он был так доволен минуту назад, кажется ему самым безобразным эгоизмом, а рассуждения об экзамене на зрелость и об университете сразу все рушатся, и остается одна неприкрытая и невероятно уродливая правда: его исключили из гимназии. И он знает, что это значит для матери.

— Что же это такое, Ваня? — спрашивает она в отчаянии.

Он молчит и смотрит на надзирателя. «Что же ты спрашиваешь меня при этой обезьяне? Что я могу сказать?» — мысленно говорит он. Но в действительности у него такой вид, точно он сконфужен и молчит.

— Мы можем ехать, — бормочет он. — Я тебе все расскажу. Это все было не так.

Они выходят из больницы и через коридор и пустой гимнастический зал идут в швейцарскую. И в эти моменты Осокин чувствует, что он все-таки любит гимназию и что ему жалко уходить отсюда с тем, чтобы больше никогда не возвращаться, и глупо и досадно чувствовать себя выгнанным. Он видит, что мать совершенно убита, и ему делается совсем не по себе.

В швейцарской мать волнуется, долго не может найти перчатки, ищет портмоне, дает швейцару на чай гораздо больше, чем следует.

И Осокину невыразимо жалко ее и в то же время досадно на нее за то, что она приехала. Было бы гораздо лучше, если бы она предоставила ему выпутываться одному. Они выходят.

— Что ты со мной делаешь, Ваня? — говорит она. — Зачем ты подвергаешь меня таким унижениям? И что ты с собой делаешь?

У нее перехватывает голос. Осокин чувствует, что она сейчас заплачет.

— Поедем домой, мам. Я тебе там все расскажу.

Он хочет прибавить, что все будет хорошо, но взглядывает на мать и молчит.

Они садятся на извозчика и едут. Всю дорогу Осокин ничего не говорит и только изредка поглядывает на мать. Она тоже молчит.

— Я хочу знать одно, — думает Осокин. — Почему, зная все, что будет, я все-таки так поступал? Почему я не поступал иначе? Или я не мог делать иначе? И почему, если не мог, часто кажется, что все вполне зависит от меня?

Он сосредоточенно думает.

— Кролик, на которого смотрит змея, может рассуждать совершенно так же, как я. Почему он не убегает? Он совершенно свободен. И он знает, что будет. Змея его съест, если он не убежит. Он хочет убежать, но вместо этого начинает подходить все ближе к змее. И каждое мгновение, приближаясь к змеиной пасти, он, вероятно, страшно удивляется, зачем он это делает. Главное, зачем он это делает, если прекрасно знает, чем все кончится? Но его гипнотизируют глаза змеи, и ему хочется видеть их ближе. Может быть, ему кажется, что он еще успеет убежать? Неужели все это означает, что я должен признать свое поражение? Нет, нет и нет! Теперь я буду стараться найти Зинаиду.

Но у него уже выработалась привычка наблюдать свои мысли и критически рассматривать себя как бы со стороны. На самом деле он думает, что поиски Зинаиды будут только предлогом для того, чтобы не сидеть дома, и что в конце концов из его прекрасных намерений ничего не выйдет. Ему делается совсем скверно.

Если бы Осокин был сейчас один, он легко поднял бы свое настроение, уйдя в какие-нибудь мечты. Но присутствие матери служило живым напоминанием о случившемся и живым укором: как бы все время напоминает о реальной правде жизни и о том, к чему в результате приводят его благие начинания. В то же время ему уже очень надоело «думать в минорном тоне», — так он сам невольно себе говорит, и его мысль сама собой стремится на другие, более приятные, пути. Он не любит долго оставаться в плохом настроении.

Глава 13. Дома

Они приезжают домой и идут в комнату матери.

— Ну, что же все это значит? — спрашивает она. — Какую дверь ты сломал? И что вообще ужасного ты сделал? Директор говорил про тебя так, точно ты какой-то преступник. И они даже не хотели позволить мне взять тебя из гимназии так, чтобы ты мог поступить в другую. Теперь ты никуда не можешь поступить.

Она вытирает глаза платком.

— Я не знаю, что ты будешь делать.

— Это все пустяки, мама. Никакой двери я не ломал. Просто я сидел в отдельном классе, и мне стало скучно. Ты себе не можешь представить, как там бывает скучно. Ну вот, я попробовал дверь, а она оказалась незапертой. Может быть, там и, правда, замок сломан, я не знаю. Я пошел по коридору и пришел в приемную — знаешь, где библиотека. А вчера ждали попечителя. Тут… — Осокин останавливается. — Понимаешь, там есть бюст Цезаря. Вот на этого Цезаря я надел синие очки.

— Какие синие очки?

— Ну, обыкновенные, у меня они были, я на Сухаревке купил… Так, не знаю для чего. Ну вот, я надел очки. Цезарь стал ужасно смешной, точно немецкий профессор. А потом я написал мелом на стене: «Добро пожаловать, Вашѣ прѣвосходитѣльство», понимаешь, «Ваше» через «ѣ» и «превосходительство» через два «ѣ».

— И больше ничего?

— Больше ничего. Рожу еще нарисовал на стене.