Странная война 1939 года. Как западные союзники предали Польшу - [51]
Политические взгляды и оценки чаще всего основывались на социальных предрассудках и предубеждениях и обусловливались характером предвоенного общества, все еще в сильной степени изолированного в замкнутые группы, сформированные классовой структурой Британии и Франции, и иерархическим военным и национал-социалистским обществом Германии 1939 года. Даже такие крупнейшие социальные потрясения, как всеобщая стачка 1926 года, не вызвали классовых эмоций такой интенсивности и ожесточенности, как те, что наблюдались в год перед началом войны.
Концепция национал-социалистской Германии как бастиона против распространения русского коммунизма была принята значительно шире среди правящих и высших классов Британии и Западной Европы, чем может понять новое поколение спустя тридцать лет. В большинстве случаев не сочувствие или поддержка расовой политики и идей нацистов и фашистов приводили к терпимому отношению к действиям нацистов и к недостаточному противодействию демократий, иными словами, к политике умиротворения; они проистекали в большинстве случаев из страха перед распространением русского влияния, осуществляемого при посредстве Народного фронта Леона Блюма и республиканского режима в испанской гражданской войне, равно как и через более привычные коммунистические каналы[36].
Чемберлен писал о своем «глубочайшем недоверии к России» и ее мотивам через какие-нибудь десять дней после того, как Гитлер вошел в Прагу, а в течение последующих шести месяцев в своих частных письмах он продолжал выражать искреннее убеждение, что Гитлер желал мирного урегулирования с Англией и не стремился к войне. Биограф Чемберлена справедливо подчеркивал, что это было вызвано вовсе не предрассудками. По его утверждению, оно основывалось на данных разведки и информации, которую представляли Чемберлену, о характере русского режима и его вооруженных сил и, надо полагать, также на информации о Германии и намерениях Гитлера.
Невилл Чемберлен не был исключением. Наоборот, он был одним из наиболее типичных представителей своего времени и своего класса, политических деятелей и военных, которые вершили дела в те предвоенные месяцы. Их взгляды были удивительно едины, хотя в стаде и были отдельные черные овцы, шедшие не в ногу со своим классом, – Черчилль, Макмиллан, Николсон и некоторые другие. В дневниках Николсона отчетливо видны чувства, которые этот акт дезертирства из своего класса вызвал у большинства членов консервативной партии. Частные заметки Джонса, лорда Лотиана и Айронсайда показывают, что власти предержащие не были ни злодеями, ни глупцами, а просто частью строго ограниченного общества, жившего в пределах своих собственных горизонтов и оперировавшего закостенелыми политическими и стратегическими концепциями, подстрекаемые немецкими пропагандистами. Те зачастую, не имея намерения работать на руку Гитлеру, даже не подозревали, что делают именно это. Сочетание всех этих факторов с дипломатической и разведывательной информацией, собираемой и трактуемой людьми своего же класса и того же мировоззрения, создавало фундамент для стратегической концепции, на которой британцы и французы (и, как ни странно, Гитлер) основывали свои судьбоносные политические решения, в конечном счете приведшие к сентябрю.
Правительства Британии и Франции и их Генеральные штабы были убеждены собственными предпочтениями (а также дипломатической и разведывательной информацией), что Гитлер отступит перед риском мировой войны как следствия дальнейшей местной агрессии. Они верили, что их твердые заявления и конфиденциальные дипломатические послания вместе с договорами и пактами о взаимопомощи подействуют на Гитлера как адекватное сдерживающее средство. (Они не были даже полностью уверены в воинственных намерениях Гитлера.) Гитлер, в свою очередь, тоже верил (не без некоторых оснований после Мюнхена), что британцы и французы не пойдут на риск мировой войны и угрозы уничтожения своих городов силами люфтваффе ради сохранения целостности Польши, где ни одна из этих стран не имела жизненно важных интересов.
Обе стороны ошиблись. И те и другие основывали свои расчеты, по крайней мере частично, на информации, полученной по обычным дипломатическим и военным каналам. Обе стороны в значительной степени блефовали. Англичане не собирались в 1939 году оказывать немедленную помощь полякам, как только те подвергнутся нападению; не собирались делать это и французы. Немецкий блеф в некотором смысле был намного опаснее для Гитлера: у него не было средств ни в воздухе, ни на суше, чтобы подкрепить свои угрозы британцам и французам. По существу, в сентябре все преимущества были у западных союзников. Как сказал Черчилль, они были хозяевами положения. Соответствующие сдерживающие факторы, однако, не сработали, хотя как западные союзники, так и немцы верили в их военную реальность: британцы и французы страшились ударной мощи люфтваффе, а немцы знали, что сто французских дивизий – не миф и не блеф. Обе стороны ошиблись в психологической оценке готовности противника идти на риск мировой войны. Однако Гитлер, как и западные союзники, был готов идти на такой риск, даже если обе стороны имели запоздалые раздумья и сомнения. Важно отметить, что они решили идти на риск мировой войны, и не было эффективного тревожного набата, в который можно было ударить и предупредить каждое правительство, английское, французское и немецкое, об этом одном курсе, который был важнее всего прочего.
