Страницы прошлого - [56]

Скажем здесь же: «здоровая, сильная буря» была в то время гораздо ближе, чем думали обыватели. Через несколько месяцев после премьеры «Трёх сестёр» Вильна стала ареной больших политических событий. По ней прокатилась небывало широкая волна рабочих забастовок, и далеко, на всю Россию, прозвучал выстрел рабочего-кожевника Г. Леккерта в палача виленских пролетариев, генерал-губернатора фон-Валя. Аналогичные события назревали и развёртывались в то время по всей России: это в твердыню самодержавия и капитализма уже стучалась революция 1905 года.

Каков же был самый спектакль «Три сестры», вызвавший столько нападок, даже насмешек, и такой горячий энтузиазм лучшей части зрителей?

Судить сегодня о качестве актёрского исполнения в этом спектакле трудно. Очень уж много надо было тогда актёрам брать таких барьеров, которые сейчас даже не всем понятны!

Первым барьером было то, что актёры должны были играть Чехова, не подменяя его знакомыми и привычными им Виктором Крыловым, Потапенко и др. Таких пьес, как «Три сестры», актёры провинциального театра начала XX века до тех пор ещё никогда не играли. У них не было никаких ранее сделанных спасительных заготовок, которые можно было бы использовать в «Трёх сёстрах». Эта пьеса ничем не походила на то, что они привыкли и умели играть, и если кое в чём такое сходство и мерещилось, то это было обманчивое впечатление, следуя которому можно было провалить пьесу. Актёрам надо было самим найти внутри себя и вовне строительный материал для образов. Можно было опасаться, что они не найдут его так же, как за несколько лет до того но нашли такого материала превосходные актёры петербургского Александринского театра в спектакле «Чайка».

Опасения оказались напрасными. Актёры виленского театра сезона 1901/02 года, хотя и не везде и не во всём, но нашли чеховские образы, чеховские краски, чеховский ритм для спектакля «Три сестры». Пьесу «Три сестры» они прочитали сами, а не разыграли, как это иногда бывало с классикой, по чужим рассказам или устным актёрским традициям. Прочитали они «Три сестры» по складам, понимая далеко не всё, что заключено в пьесе, прочитали с запинками и ошибками, но — прочитали. И уже одно это было их настоящей победой.

Об этом спектакле, отдалённом от нас пятьюдесятью годами, трудно говорить и по другой причине. С тех пор я видела много десятков представлений «Трёх сестёр», как в дореволюционном Московском Художественном театре, так и в позднейшей, новой редакции, показанной МХАТ в 1940 году. Трудно говорить об этом виленском спектакле ещё и потому, что пьеса жива до сих пор, что мы уже пятьдесят лет перечитываем её, открывая в ней каждый раз всё новые и новые черты, которых не замечали ранее. Пьесы Чехова ещё и сегодня прочитаны, вероятно, далеко не с исчерпывающей полнотой, раскрыты ещё далеко не до дна. Всего того, что знал о своих героях сам Чехов, мы, вероятно, ещё не знаем, как, впрочем, знаем ещё и далеко не всё то, что знал о своих героях Островский. Каждая новая эпоха и каждое новое поколение вскрывают какие-то новые пласты в этих старых и как будто насквозь знакомых нам пьесах.

Вспомним, например, такую, не главную, проходную, черту, одну из очень многих в пьесе. В конце второго действия, уходя с Андреем в клуб, Чебутыкин говорит ему:

«Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, да и потому, что безумно любил твою матушку, которая была замужем…»

А дальше, в последнем действии, между Машей и Чебутыкиным происходит короткий разговор:

«Маша. Вы любили мою мать?

Чебутыкин. Очень.

Маша. А она вас?

Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню».

Что это означает? Почему Чебутыкин забыл, любила ли его та женщина, которую сам он любил всю жизнь? Если она его не любила, это, наверное, было для него так горько и больно, что такого и до смерти не забудешь, и вместе с тем в старости, много лет после смерти любимой, в этом можно признаться, не оскорбляя её памяти, перед её же дочерью: нет, она меня не любила… Если же мать трёх сестёр любила Чебутыкина, это было для него таким счастьем, которое согрело его жизнь навсегда, но этого, из уважения к памяти умершей, нельзя открыть никому даже в глубокой старости, — а в особенности Маше, её дочери, рождённой ею от мужа. Вот почему Чебутыкин говорит, что он «этого уже не помнит», и, как правдивый человек, произносит эту ложь с запинкой, по чеховской ремарке, «после паузы». Значит, Чебутыкин и мать трёх сестёр любили друг друга. Но она была замужем, а муж её был человек нрава крутого, деспотического. Вспомним, как говорит о нём Андрей; «Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом всё-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть… точно моё тело освободилось от гнёта…»

Все это частично даёт ответ на часто задаваемый вопрос: почему же сёстры Прозоровы только мечтают о переезде в Москву, только твердят на все лады: «В Москву! В Москву!» — а не переезжают туда? Ведь это же проще простого, для этого не надо ни заграничного паспорта, ни разрешения святейшего синода, — решились, уложились и поехали, только и всего. Нет, сёстры не едут в Москву потому, что воспитание и семейная обстановка сделали их нерешительными, слабовольными, пассивными мечтательницами. Они привыкли слушаться и покоряться деспотической воле отца и не умеют действовать по своей собственной воле. Не могла помочь этому и мать: она сама склонялась перед мужем, в особенности если сознавала свою вину перед ним в том, что любила другого. Вот почему сестры так и не переезжают в Москву, вот почему даже у Маши, самой сильной, волевой из сестёр, полюбившей Вершинина и сошедшейся с ним, явно никогда не достанет воли на то, чтобы уйти от нелюбимого мужа, с которым её ничто не связывает, — ибо даже детей у них нет, — не достанет воли на то, чтобы уйти вслед за Вершининым, жить там, где он живёт, и быть счастливой хотя бы сумеречным тайным счастьем.