Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [47]

Это был единственный раз, когда я видела русского царя подавленным случившимся; все последующее дни он был спокоен. Я ежедневно смотрела из окна, как он сгребал снег с дорожки, прямо против моего окна. Дорожка шла вокруг лужайки, и князь Долгорукий и государь разгребали снег навстречу друг другу; солдаты и какие-то прапорщики ходили вокруг них. Часто его величество оглядывался на окно, где сидели императрица и я, и незаметно для других нам улыбался или махал рукой. Я же невыносимо страдала, предчувствуя для царственных узников новые унижения.

Императрица приходила ежедневно днем; я с ней отдыхала, она была всегда спокойна. По вечерам же их величества приходили вместе. Государь привозил государыню в кресле, так как к вечеру она утомлялась. Я начала вставать; сидели у круглого стола: императрица работала, государь курил и разговаривал, болел душой о гибели армии с уничтожением дисциплины. Многое вспоминали… Раз он с усмешкой рассказывал, как один из прапорщиков во время прогулки держал себя очень нахально, стараясь оскорбить государя, и как он был ошеломлен, когда после прогулки государь, как бы не заметив протянутую им руку, не подал ему своей руки.

Каждый вечер от меня их величества заходили к оставшейся свите. При их величествах остались граф и графиня Бенкендорф (графиня пришла во дворец, когда его уже окружили революционные солдаты), фрейлины баронесса Буксгевден и графиня Гендрикова, госпожа Шнейдер. Граф Фредерикс, генерал Воейков и генерал Гротен были уже арестованы, единственные флигель-адъютанты Линевич и граф Замойский, которые до последней минуты не покидали государыню, вынуждены были уйти, и вернуться им не разрешали. Н. П. Саблина, самого их близкого друга, ее величество и дети все время ожидали, но он не появлялся, и другие все тоже бежали. Оставались преданные учителя Алексея Николаевича, Жильяр и Гиббс, некоторые из слуг, все няни, которые заявили, что служили в хорошее время и никогда не покинут семью теперь, оба доктора, Боткин и Деревенко. Вообще все слуги лично государыни, так называемая половина ее величества, все до одного человека, начиная с камердинеров и кончая низшими служащими, остались. У государя же, кроме верного камердинера Чемодурова, почти все бежали.

Комендантом дворца был назначен некий П. Коцебу, бывший офицер Уланского Ее Величества полка, за некрасивые истории оттуда изгнанный. Я знала его с детства и была рада, что назначен он, а не другой, так как у него было скорее доброе сердце и он любил их величества. Он часто заходил ко мне, отвез даже письма моим родителям в Петроград и первый предупредил меня о готовящемся аресте, сообщив, что меня увезут, как только я поправлюсь. Ее величество была в ужасе и умоляла Коцебу оказать содействие, чтобы меня не трогали, доказывая, что я больная женщина и разлука со мной в эту тяжелую минуту была бы равносильна разлуке с одним из ее детей.

Коцебу отвечал уклончиво, да он ничего и не мог сделать. Вся семья думала, что сделать ничего нельзя, но государь говорил, что уверен: никто меня не тронет. Фельдшерица из моего лазарета, которая одна при мне осталась, худенькая и бледная Федосья Семеновна, кинулась перед их величествами на колени, умоляя их взять меня в комнату детей и не отдавать. «Теперь, – говорила она сквозь слезы, – минута показать вашу любовь к Анне Александровне». Государь, улыбнувшись, ответил, что напрасно она беспокоится. Более практичный и хладнокровный совет был дан графом Бенкендорфом. Он сказал государю, что надо скорее отдать меня, так как это лучше для государыни; меня же будут держать только в министерском помещении Думы, где очень хорошо. Ее величество мне об этом рассказала.

19 марта утром я получила от государыни записку о том, что Мария Николаевна умирает и зовет меня. Посланный передал, что очень плоха и Анастасия Николаевна, у обеих было воспаление легких, а последняя, кроме того, оглохла вследствие воспаления уха. Коцебу предупредил меня, что, если я встану, меня сейчас же уведут. Одну минуту во мне боролись чувство жалости к умирающей Марии Николаевне и страх за себя, но первое взяло верх, я встала, оделась, и Коцебу в кресле повез меня верхним коридором на половину детей, которых я целый месяц не видала. Радостный крик Алексея Николаевича и старших девочек заставил все забыть. Мы кинулись друг к другу, обнимались и плакали. Потом на цыпочках пошли к Марии Николаевне. Она лежала белая как полотно; глаза ее, огромные от природы, казались еще больше, температура была 40,9 градусов, она дышала кислородом. Когда Мария Николаевна увидала меня, она стала делать попытки приподнять голову и заплакала, повторяя: «Аня, Аня». Я осталась с ней, пока она не заснула. Когда меня везли обратно мимо детской Алексея Николаевича, я видела матроса Деревенко: он сидел в кресле развалившись и приказывал наследнику подать ему то одно, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания. А ведь этот Деревенко пользовался несомненной любовью их величеств: столько лет они баловали его и семью его, засыпая их подарками!.. Мне стало почти дурно, я умоляла, чтобы меня скорее увезли.