Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [31]
Генерал Алексеев вызвал генерала Иванова, главнокомандующего армией Южного фронта, и заявил ему, что, к сожалению, он уволен с поста главнокомандующего по приказанию государыни, Распутина и Вырубовой. Генерал Иванов не поверил Алексееву и ответил: «Личность государыни императрицы для меня священна, других же фамилий я не знаю!» Алексеев оскорбился недоверием к нему генерала Иванова и пожаловался на него государю, который не стал его замечать. Пишу это со слов генерала Иванова; рассказывая мне об этом, генерал плакал; слезы текли по его седой бороде. Государь, думаю, гневался на Алексеева, но в такое серьезное время, вероятно, не знал, кем его заменить, так как считал его талантливейшим военачальником. Впоследствии государь изменил свое отношение к генералу Иванову и стал к нему вновь ласков.
Приезжая в Ставку, государыня с детьми и свитой жила в поезде. В час дня за нами приезжали моторы, и мы отправлялись в губернаторский дом к завтраку. Два казака конвоя стояли внизу, наверх вела крутая лестница; в первой зале ожидали выхода их величеств: это была большая столовая с темными обоями. Из залы шла дверь в темный кабинет и спальню с двумя походными кроватями государя и наследника. Летом завтракали в саду, в палатке. Сад был расположен на высоком берегу Днепра, откуда открывался чудный вид на реку и окрестности Могилева. Мы радовались, глядя на Алексея Николаевича. Любо было смотреть, как он вырос, возмужал и окреп; он выглядел юношей, сидя около отца за завтраком; пропала и его застенчивость: он болтал и шалил. Особенным его другом был старик бельгиец, генерал Риккель.
Каждый день после завтрака наши горничные привозили нам из поезда платья, и мы переодевались в каком-нибудь углу для прогулки. Государь уходил гулять со свитой. Императрица оставалась в лесу с Алексеем Николаевичем. Она часто разговаривала с проходившими и проезжавшими крестьянами и их детьми. Народ казался мне там несчастным. Бедно одетые и словно приниженные, когда они узнавали, кто с ними говорит, то становились на колени и целовали руки и платье государыни; казалось, крестьяне, несмотря на ужасы войны, оставались верными своему царю; между тем свита и приближенные жили своими эгоистичными интересами, интригами и кознями, которые непрерывно строили друг против друга. После прогулки и чая в губернаторском доме государыня возвращалась к себе в поезд. Сюда к обеду приезжали государь и Алексей Николаевич; фрейлина и я обыкновенно обедали с августейшей семьей.
Среди неправды, интриг и злобы было, однако, и в Могилеве одно светлое местечко, куда я приносила свою больную душу и слезы. То был Братский монастырь. За высокой каменной стеной на главной улице – одинокий бедный храм, где два-три монаха справляли службу, проводя жизнь в нищете и лишениях. Там находилась чудотворная икона Могилевской Божией Матери, благой лик которой сиял в полумраке бедного храма. Я каждый день урывала минутку, чтобы съездить приложиться к иконе. Услышав об иконе, государыня также ездила в монастырь раза два. Был и государь, но в наше отсутствие. В одну из самых тяжелых минут душевной муки, когда казалась близка неминуемая катастрофа, помню, я отвезла Божией Матери свои бриллиантовые серьги. По странному стечению обстоятельств единственной маленькой иконой, которую мне разрешили потом иметь в Петропавловской крепости, была икона Божией Матери Могилевской; отобрав все остальные, солдаты швырнули мне ее на колени. Сотни раз в день и во время страшных ночей я прижимала ее к груди… И первым приветствием по освобождении из крепости была та же икона, присланная из Могилева монахами, вероятно, узнавшими о моем заключении.
В последний раз, когда мы ездили в Ставку, одновременно с нами приехала туда княгиня Палей с детьми, чтобы навестить великого князя Павла Александровича. Она приехала из Киева, где жила императрица-мать и великие князья Александр Михайлович и Николай Михайлович. Я два раза бывала у них, один раз одна, второй раз – с их величествами и детьми. Мне было тяжело слышать их разговоры, так как они приехали начиненные сплетнями и слухами и не вняли моим опровержениям. Вторым событием был приезд в Ставку Родзянки, который требовал удаления Протопопова. Редко кого государь «не любил», но Родзянку он именно «не любил», принял его холодно и не пригласил к завтраку. Однако как Родзянку чествовали в штабе!.. Видела вечером государя. Он выглядел бледным и за чаем почти не говорил. Прощаясь со мной, он сказал: «Родзянко ужасно меня измучил, я чувствую, что мотивы его фальшивы». Затем государь рассказал, что Родзянко уверял его, будто Протопопов сумасшедший. «Вероятно, он сошел с ума именно с тех пор, как я назначил его министром», – усмехнулся государь. Выходя из двери вагона, он снова обернулся к нам, сказав: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только между собой грызутся; дали бы мне окончить войну», – и, вздохнув, прошел к ожидавшему его автомобилю.
Император Николай II и императрица Александра Федоровна на горе Ай-Петри в Крыму, 1909–1910
На душе становилось все тяжелее и тяжелее: генерал Воейков жаловался, что великие князья заказывают себе поезда иногда за час до отъезда государя, не считаясь с ним, и если генерал отказывает, то строят против него всевозможные козни и интриги.
