Страница номер шесть - [38]

Сумрак лиловый наполнял комнату, тускло светилось окно. Уже давно отгрохотал во дворе мусорщик помойными баками. Трамвай скрежетал, огибая Сенную.

Я проснулся от холода, она стянула с меня плед во сне, но не накрылась им, а сбила в комок, плед был зажат у нее между коленей. Она спала ко мне спиной – на боку, съежившись; зацепила край пледа правой рукой и подтянула к самому подбородку. Эта правая – была теперь нижняя. Другая же – левая, в данном случае верхняя – та, согнутая в локте, лежала на ее лице, словно защищала глаза от яркого света. Яркого света не было и не предвиделось.

Я не мог понять, дышит ли она. Понимал, что дышит, потому что нельзя ведь совсем не дышать, но она дышала так неприметно, что я, склонясь над ней, сам невольно затаил дыхание.

Снится ли тебе что-нибудь, красавица, в столь замысловатой позе? И не чувствуешь ли ты, как я тебя рассматриваю?

Шевельнулась.

Холодно, да?

Я подумал: мурашки, – но они были крупные, слишком крупные для мурашек, и я увидел, что прихотливый узор на лопатках – никакие там не мурашки, а след недавней борьбы все с тем же узорчатым пледом.

У нее почти не было родинок на теле. Были, но редкие. Рука, откинутая на лицо, весело и бесстыдно открывала подмышечные просторы, там-то и красовалось на склоне выбритой ложбинки сразу созвездие из четырех родинок... Трех! Одна была – вот я и застукал его! – мимикрирующий комар, сволочь какая... Он уже давно вонзил сладострастный нос по самое основание, он осваивал территорию, мною еще не открытую (ну а ты, ты-то неужели не чувствуешь, с нежной кожей своей?..), тулово его потемнело, набухло и едва заметно подергивалось. Наслаждаясь, он потерял бдительность.

Я боялся разбудить ее грубым прикосновением пальцев, а потому медленно поднес к негодяю руку и аккуратно взял его сверху двумя – большим и указательным. Даже не дернулся, даже не попытался вытащить нос. Капелька крови, упав, покатилась по коже – и, не достигнув груди, быстро иссякла.

– Не щекотись.

Она повернулась на спину, смотрела на меня большими глазами.

– Я убил комара.

Сказала:

– Ревнивец.

Плед умудрился и здесь отпечататься – и на животе, и на груди. Мелкозернистая елочка, зигзагом.

Она потягивалась.

Елочка расползалась, раздваивалась.

Ладонь моя еще не знала, на какую ей лечь. Выбрала правую. Мягкая кнопка податливо вжалась. Узор пледа читался пальцами.

«А ведь кусаются только самки», – мелькнуло в мозгу из какой-то статьи про кровососущих. Но мысль развить не успел. Она обняла за шею меня, притянула.

2

Ну и вот, говорю: с толку сбитое, с ритма сбитое время – отступило на какую-то постоянную счастья, не выражаемую ни в часах, ни в минутах... Один, два и – много... Как у тех туземцев, только еще хуже: были всего-то вместе 2 (два) дня пока, а дням уже потеряли счет.

И позавчера так же было давно, как было давно шесть лет назад, когда повстречались мы шесть этих лет назад – при не до конца осмысленных обстоятельствах – у художника Б., в мастерской, в шумной и пестрой компании. Позавчера. В другую эпоху.

А вчера? День вчерашний, завершился ли он? Или все еще длится сегодня?

Я боялся очнуться, боялся потерять ощущение ошеломляющей безотчетности, беспричинности, нелогичности, невозможности, ощущение веселой нечаянной бестолковости, дури, словно взял да и обманул злую реальность. За что же мне подарок такой? Но не задавай вопросов, молчи и не думай – не за что, просто так – без мотиваций, без предпосылок, без вопрошаний – как с неба свалилась и теперь ходит по не твоей квартире в твоей длинной застиранной рубашке, переставляет стулья, что-то двигает, заваривает чай. Мало тебе, отвечай?

Нет, вполне достаточно.

Потому и не было Мальты. То есть была где-то там, в Средиземном море, и дорожная сумка тоже была, хотя и была не до конца распакована. Просто их не должно было быть, ни Мальты этой нелепой, ни сумки, – потому что Мальта, подумай-ка сам, это уже перебор, большой перебор; быть должно, что должно быть, – оно и было.

Так же как перебор в смысле веса (и смысла) тащить за границу «Графа Монте-Кристо», причем оба тома. Зачем? Из библиотеки, поди, просвещенного мужа, ну конечно: Киргизское государственное издательство, Фрунзе, 1956, а вот и печать: «Библиотека кабинета политпросвещения, Смольный».

Первое время (часы?) мы почти не разговаривали и, уж точно, избегали касаться отвлеченных тем, всяких там рискованных областей, где и шагу нельзя шагнуть, чтобы не наткнуться на причины-следствия и отрезвляющие несоответствия. Мы просто трахались, как сумасшедшие – подолгу и много. И словно отвоевывая себе зачем-то пространство – метр за метром, бессовестно самоутверждались в разных концах чужой квартиры.

Запах чужой комнаты сразу же уступил запаху ее духов, воздуху нашей близости.

Мы не выходили из дома. На случай голодной зимы Екатерина Львовна запасалась консервами, атлантической сайрой в масле, китайской тушенкой, майор-отставник успел к тому ж натаскать вермишели, хранилась на полке между дверей в металлических банках.

Екатерина Львовна простит.

Майор-отставник поймет.

Должна простить.

Должен понять.

В эти дни мы были до крайности неприхотливы.