Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы) - [43]

– Меня посадят.

– За что? Ты же не виноват! И свидетели есть. Ты за дело ему врезал – Ксеня была совершенно спокойна, здраво полагая, что милиция во всем разберется.

Ей и в голову не пришло испугаться за последствия. К тому же она не знала, что у Вовки свои счеты с милицией, и на сей раз счет один-ноль явно не в его пользу. Счастье видеть любимого, ощущать его губы на своих, дерзость его рук – все это туманило разум, лишало здравомыслия. Да еще Вовка шептал ей прямо в ухо:

– О, я плыву, радость моя…

Через несколько дней его забрали. В милицию заявила подружка военного, когда тот рассказал ей о случившемся и продемонстрировал синяки. Она собиралась за него замуж и, рассматривая его уже как свою собственность, из кожи вон лезла, расписывая в заявлении все ссадины и кровоподтеки до размеров ран, полученных на поле сражения. К тому же она не любила Ксеню – они учились в одной школе, но в параллельных классах – и не хотела упускать такого удачного момента отомстить ей за пренебрежение ко всем, в том числе и к ней, кроме своей компашки.

Были весенние каникулы. Суд должен был состояться через десять дней. Ксеня будто омертвела. Она ела, пила, спала, ходила по городу, как сомнамбула. Или – тихо помешанная. Исчез Вовка – исчезло солнце, исчезло все светлое из жизни, ушла радость. Отец, понаблюдав за Ксеней, переговорил с матерью и, усадив дочь в машину, увез к тетке Лизе в деревню.

Несколько дней прошло, как в кошмарном сне. Ксеня ежедневно писала Вовке письма о своей любви к нему, вспоминала каждый день, ночь, час, проведенные вместе: «А помнишь?» Она писала и складывала их в большой конверт, посылать было некуда. А на дворе стояла весна, да такая, что дух захватывало. Просыпалась, обновлялась природа… То же происходило с людьми – уж так устроен мир. Ксеню томило желание любить. Чувства переполняли ее душу, как половодье. Но где Вовка, ее любимый? Что на свете сильнее и неистовее пробуждавшейся в невинной девушке чувственности? Истомы во всем теле, сдерживаемой страсти, не находящей выхода и нежности, – без предела… Встать на колени и молиться, и руки целовать любимому. Умереть в его объятиях, ощущая его губы на своих, – с блаженным, последним вздохом: вот она какая, любовь…

Воздух, когда она вечерами выходила из дома, стоял вокруг, как стеклянный. Казалось, тронь его – и он расколется на тончайшие осколки, мелодично позванивая. Ксеня стояла долго, глядя в небо с яркими звездами, истово шептала озябшими губами: «Любимый, я хочу, чтобы ты был рядом! Я не могу, не могу без тебя…».

Потом был суд – открытый и показательный. Вовка давно был у милиции, как бельмо на глазу, за свой вызывающий, независимый вид – такие всегда на подозрении, за драки и за Ксеню, ведь она была дочерью сотрудницы милиции. Что с того, что мать работала всего лишь бухгалтером. Все равно ее дочь, связавшись с хулиганом, позорила органы, которые должны быть в глазах общества образцом честности и незапятнанности.

Вовка с дружком Колькой сидели под конвоем на отдельной скамье спиной к залу. Прокурор в обвинительной речи, изобразив их бандитами и едва ли не убийцами, настаивал на двух годах усиленного режима. Адвокат, вынужденный защищать, предложил ограничиться двумя годами условно. После совещания судья огласил приговор: полгода лишения свободы. Ксеня рванулась к Вовке, схватила его за руки. Они стояли посреди толпы, ошеломленные случившимся – не веря в разлуку. Не могли разнять рук и отвести друг от друга глаз. Пока их почти силой не оторвали друг от друга. Ксеня не успела даже передать Вовке конверт с письмами. Осужденных увели, и она выскочила из зала на улицу, подбежала к черному «воронку» и стояла в ожидании с трясущимися губами. В глазах стыли не пролившиеся слезы. Милиционер, зная, чья она дочь, не прогонял ее. Когда появились под конвоем Вовка с Колькой, ноги ей отказали. Она так и осталась стоять, как пригвожденная. Зато Вовка рванулся к ней, схватил ее лицо в ладони, мгновенье вглядывался и – впился ртом в ее губы.

– Разойтись. Не положено, – их прощальный поцелуй оборвал грубый голос охранника. Бесцеремонные руки схватили Вовку за плечи и резко толкнули к машине.

– Вовка, я люблю тебя… Я буду ждать… Напиши мне, – кричала Ксеня, не обращая внимания ни на милиционеров, ни на любопытных, толпящихся неподалеку. – Вот, возьми… Я тебе уже написала… – и она, отпихнув охранника, который уже встал на подножку, чтобы забраться в кузов, сунула Вовке конверт. Он сжал его в руке. Охранник хотел было вырвать, даже руку протянул, но, наткнувшись на Вовкин взгляд, будто споткнулся, махнул рукой и захлопнул дверцу.

Ксеня не умерла, но внутри будто что-то оборвалось, что-то рухнуло со страшной силой, погребя под обломками прежнюю ее беспечность, насмешливость, жизнерадостность. Ее выходки из озорных и безобидных приобрели характер злобный и протестующий – против учителей, родителей, обывателей – она ополчилась на весь белый свет за то, что у нее отняли Вовку, ее любимого и желанного, единственного…

В школе вывесили стенгазету. Ксеня никогда не подошла бы к ней, если бы ее не вынудили смешки и перешептывания за спиной. Она нехотя приблизилась к листу ватмана, демонстративно уставилась на рисунок, вызвавший такой ажиотаж. На нем были изображены она и Люська, сидящие за партой. У обеих на головах красовался начес – такой, что и лиц почти не было видно, но зато надпись под рисунком гласила весьма красноречиво, кто эти нарушители Правил школьного поведения. Ксеня внутренне содрогнулась от возмущения: она не делала начес. Ее пышные от природы волосы не нуждались в этом. Глаза ее злобно сузились, губы искривила злорадная усмешка: «Ах, вот вы как? Ну, получайте!» У стоящего рядом мальчишки она выдернула из кармана авторучку. Размашисто, огромными буквами – через всю стенгазету – написала: «Дурачье!»