Страна симфония - [3]

Так продолжалось до тех пор, пока я не обратил внимания на то, что полюбившаяся мне мелодия из первой части не так ярко звучит одна, без предшествующей подготовки — тревожных и беспокойных интонаций оркестра, а ее второе появление особенно волнует меня после грозного и мятежного настроения срединной части.

Я почувствовал, что это не случайность, что все здесь связано между собой какой-то мыслью автора. Какой же? Что выражает эта светлая мелодия? Какие силы противостоят ей? За ответом я обратился к Чайковскому, стал читать о нем. Это и было началом дороги, которая повела меня в загадочную страну — Симфонию. К сожалению, у «туриста» за спиной не было никакого багажа. Только одно желание — знать.

Прошло несколько лет. Серьезная музыка заняла большое место в моей жизни. Я привык к общению с ней, как привыкают ходить в театр или на выставки картин. Где-то в глубине души зрели мысли о Шестой симфонии. Стала вырисовываться «программа», которая была неотделима от моего представления о Чайковском. Очень хотелось послушать симфонию на концерте, но никак не удавалось.

И вот наконец я в Большом зале консерватории. Симфония шла во втором отделении концерта.

…Перерыв окончился, и музыканты стали занимать свои места. Быстрой походкой прошел через оркестр дирижер, стал на помост и повернулся лицом к публике.

Зал дружно аплодировал. Дирижер слегка поклонился Я сидел в пятом ряду партера и хорошо видел лицо дирижера.

Вот он повернулся к оркестру и медленно поднял руки, держа в правой палочку. Оживление среди музыкантов прекратилось, но в зале еще слышался шелест. Руки дирижера медленно опустились. Его бледное лицо было спокойно и сосредоточенно. Он еще раз поднял руки и замер. Зал понял это молчаливое требование внимания и подчинился воле дирижера.

Наступила полная тишина. Она начинала угнетать меня. Слух был напряжен до предела, и мне вдруг показалось, что я что-то слышу. Так бывает, когда видишь за стеклом окна мелкий частый дождь, который невозможно расслышать, и только чрезмерное напряжение слуха рождает иллюзию дождевого шума.

Да, наверное, эта невероятная тишина и есть начало симфонии. В ней как будто заложена глубокая сосредоточенность человека, большое волевое усилие перед нелегким разговором о том, что накопилось в душе. Еще неясно чувство, неосознанна мысль, но уже достигнут высокий нервный накал.

Короткая прелюдия тишины окончилась. Настала пора вступить оркестру. Дирижер сделал маленький шаг правой ногой, подался вперед, поднял левую руку, плавно взмахнул ею — и вслед за этим выплыл первый тихий звук…

Мрачный голос фагота медленно, на низких нотах вывел первую короткую фразу. Через силу, превозмогая какую-то инерцию, выговорил вторую, подняв ее на тон выше, на последней ноте неожиданно и трепетно нарастает волна струнных, подхватывает этот звук и поднимает выше, но удержать не может, все спадает… Молчание. Снова начинает фагот, и опять оркестр пытается вывести его из состояния мрачной замкнутости. Последнюю фразу фагота он поднимает еще выше. Но все-таки она тяжела, и оркестр опять роняет ее. Молчание.

И вот, уже преображенная, сжатая в две короткие энергичные фразы, та же тема вновь появляется в оркестре и окончательно завладевает им. Звучит она по-новому, остро и взволнованно. Разбужена какая-то большая стихийная сила. Может быть, это та самая мысль, к которой вновь и вновь возвращается человек и не может никак разрешить ее: мысль о неумолимом роке?

Несколько раз повторившись, тема-вопрос беспомощно повисает в воздухе… Напряжение в музыке растет, движение голосов ускоряется. Похоже на то, что человек усилием воли заставляет себя сосредоточиться на этой мысли. Он ищет выхода. Для чего он живет? В чем же смысл жизни? Может быть, вся прожитая жизнь даст ответ?

В моей памяти возник портрет Чайковского. Петр Ильич сидит в кресле в позе глубокой задумчивости, подперев рукой седую голову. О чем он думает?..

Звучание ширится. Наступает момент наивысшего подъема: грозно и страстно всем оркестром поднят трагический вопрос. Но чрезмерное напряжение обессилило мысль. Движение голосов замедляется, приходит успокоение. Вот вступили мягкозвучные голоса альтов. Они поднялись высоко-высоко и там замерли… На мгновение стало совершенно тихо.

Дирижер повернулся налево, к первым скрипкам, и, неожиданно улыбнувшись, мягким, просящим движением рук дал вступление.

Точно солнечный луч, пробившийся из-за облаков, оттуда, где замерли в вышине альты, скользнула в зал светлая мелодия. Она покоряла какой-то особой нежностью и теплотой. Наполненная широким, свежим дыханием, она как будто прилетела в зал с полей и лугов родины. Эта мелодия пела о самом хорошем, сокровенном, что есть в человеке. Это не страсть, не любовь. Это воспоминание о лучшей поре жизни — детстве, юности, о надеждах и вере в счастье.

Я вспомнил, что где-то читал о том, как Чайковский в последний год жизни, как раз перед созданием Шестой симфонии, предпринял путешествие во Францию, где в маленьком городке доживала свой век одинокая семидесятилетняя женщина, его первая наставница, гувернантка Фанни Дюрбах. Можно лишь догадываться, как встретила она своего любимца Пьера, уже седого человека, как волновалась, воскрешая в памяти далекие, безоблачные дни его детства и юности.