Страхослов - [26]

Все переглянулись.

– Я, пожалуй, завтра куплю себе новую шляпку, – сказала Клара. – Приходить в театр дважды в одном и том же наряде – сущая невоспитанность. Кроме того, насколько я поняла, у cercle rouge есть традиция надевать на представления chapeaux с вуалью, а то и маски.

– Ты купи шляпку, а я приобрету револьвер, – ухмыльнулась Кэйт.

– Резонно. Ни один театральный критик не должен являться на представление без оружия. Еще, возможно, неплохо было бы купить корсет со вставками из свинца.

Кэйт не шутила. Ей действительно нужно было оружие.

Юки могла войти в клетку льва – крошечными шажками, ведь традиционное японское платье ограничивало ее движение, – с одним только зонтиком в руках и выйти с новым ковриком. В стильном пальто Клары, сшитом на заказ, было множество аккуратных карманов в подкладке, битком набитых разнообразными режущими, колющими и дробящими приспособлениями – как метательными, так и ближнего боя. Кэйт была наименее опасной из теперешнего состава Ангелов. Карманный нож, которым разве что яблоки можно было чистить, едва ли поможет ей в сражении с Гиньолем и Легионом Ужаса, даже если она успеет выхватить его из рукава.

Перс передал ей записку для месье Келу, главного оружейника Парижской оперы. Под оружейную был отведен весь подвал, и подземные владения месье Келу были заставлены мешками с песком и пропахли порохом. Кроме мечей и топоров, необходимых для постановки опер Вагнера[142] со всеми их воинами и валькириями, здесь хранилось много функционирующих ружей, пистолей и даже небольшая пушка – все для защиты здания от разъяренной толпы. По крайней мере, Кэйт предполагала, что именно для этого. Не нужна была картечница, чтобы казнить любовника Тоски[143], и едва ли для классических постановок требовалась полевая артиллерия, но и такого добра у месье Келу хватало. Месье Эрик пережил осаду Парижа во времена франко-прусской войны, а затем и правление Коммуны. И у него были причины опасаться обозленной толпы с факелами. Его бледная призрачная рука чувствовалась во всем в Опере, начиная от переоборудования самого здания и заканчивая принятыми в нем правилами.

Месье Келу предложил ей пару изготовленных на заказ пистолетов с перламутровыми рукоятями. Такие скорее подошли бы Энни Оукли[144], чем оперной актрисе, подумалось Кэйт. Пистолеты показались ей лишком легкими, показушными. Подумав, она выбрала ничем не примечательный, немного потрепанный британский револьвер типа «бульдог». Она умела стрелять из этой модели – изначально именно «бульдоги» были на вооружении ирландской полиции, – к тому же револьвер отлично помещался в ее сумочке и придавал дополнительный вес, поэтому можно было воспользоваться ридикюлем вместо дубинки, если не удастся вытащить оружие и выстрелить.

Оружейник рассказал ей, какие меры предосторожности следует соблюдать при обращении с «бульдогом», и Кэйт, надев наушники для стрельбы, выстрелила в соломенную мишень с прикрепленной фотографией – украшенным автографом снимком Эммы Кальве[145], примадонны Опера-Комик, главного конкурента Парижской оперы. Пуля попала мадемуазель Кальве в горло. Кэйт метко стреляла, а у револьвера был хороший баланс.

– Мадемуазель, будьте осторожны… – сказал ей напоследок месье Келу. – Не стоит считать себя неуязвимой.

Кэйт полагала, что учла это пожелание, но уже через четверть часа его слова эхом прозвучали в ее ушах.

Выйдя на плас д’Опера, она немного расслабилась. После столь долгого пребывания на Монмартре хорошо было очутиться в пристойном районе, где на каждом шагу не встречались апаши. Глядя на величественный фасад Оперы Гарнье, она думала о месье Эрике. У нее даже возникло чувство, будто он где-то неподалеку, как ангел-хранитель. Странно, что ее опекает такое создание, но Кэйт привыкла к странностям.

Сев за столик уличного кафе, она заказала черный кофе с круассаном и приступила к неспешной трапезе. Хорошенькие девушки из театрального хора и corps de ballet[146], хихикая, весело болтали за соседними столиками. С ними пытались познакомиться проходившие мимо юноши, но в основном девушки их отшивали.

Кэйт развернула «Энтрансижан», резко выступавшую против Дрейфуса газету, которую кто-то оставил на ее столике. Она просмотрела страницы, выискивая интересующие ее материалы и мысленно переводя абзац-другой, – пусть ее разговорный французский был еще далек от совершенства, при чтении она с легкостью понимала даже самые витиеватые предложения. В газете она наткнулась на статью Анри Рошфора[147], подпевалы Дю Руа, о судьях гражданского суда, позволивших Дрейфусу подать апелляцию и оспорить решение военного суда. «Стоило бы позвать опытного палача, чтобы тот срезал им веки, а затем посадил им в глазницы огромных ядовитых пауков. Пусть пауки вгрызаются в их зрачки, выедают белок глаз, пока не останется уж ничего в их пустых ныне глазницах. И затем, когда этих слепцов привяжут к позорному столбу перед Дворцом правосудия, где они и свершили свое мерзкое злодеяние, пусть же на грудь им повесят табличку: «Так Франция карает предателей, готовых продать ее врагу!» Учитывая, что публичное обсуждение велось на таком уровне, бутафорская кровь и пронзительные крики на сцене Театра Ужасов уже не казались столь удивительными.