Страх - [7]

Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни… Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю…

В моих глазах – конец земного праха,

В моих глазах – судьбы топор и плаха,

И вновь пьянит украденная жизнь

И манит терпкий дым чужого страха…

Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер дыхания… Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб Генуэзо, – я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд…

Я был сырым.

Созрел.

Сгорел.

5

Этот мир – эти горы, долины, моря, –

Лишь волшебный фонарь.

Словно лампа – заря.

Жизнь твоя – на стекло нанесенный рисунок,

Неподвижно застывший внутри фонаря.

Омар Хайям

Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.

Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос шейха вывел лекаря из оцепенения.

– Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?

– Слова, – ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.

– Слово не только творит мир, но и заслоняет его, – покачал головой шейх.

– И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, – возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою уязвимость в подобных прениях с профессиональным проповедником.

Видимо, шейх ощутил смутное раздражение собеседника, потому что он слабо пошевелил пальцами, словно разрешая задавать вопросы.

– Я был на площади, – сразу перешел к делу воспрянувший Якоб. – И я проследил направление твоего взгляда. Что могло взволновать Отсутствующего, и что могло взволновать его сильнее крови учеников?

На неподвижном лице шейха мелькнула слабая тень неких, давно умерших чувств – словно тень крыла скользнула по забору.

– Зачем ты выходишь на чужую дорогу, любопытный гость?

– Люди умирают, шейх. Я могу вылечить от многого, но не от смерти. А это плохие смерти.

– Плохие, хорошие… Все это туман, пар от кипения страстей, затемняющий чистое зеркало нашей души. Мои ученики…

Дольше Якоб не мог, да и не хотел сдерживаться.

– Твои ученики? – резко бросил лекарь, бледнея и подаваясь вперед. – Твои ученики молчат под ножом, но они так же промолчат, когда станут резать других. Вчера в канцелярии я встретил воина, которого сделали евнухом. Его тело помнит доспехи, в ушах его еще стоит шум схваток – но нож выродка лишил его некоторых чувств, и он стал счастлив настолько, что мечтает о том дне, когда меч палача лишит его и остального… Пусть душа моя в тумане страстей, но это живая душа живого человека, а не чистое зеркало в ходячем безразличном трупе!…

И тут шейх улыбнулся. Его улыбка была настолько мягкой и неожиданной, что Якоб поперхнулся и замолчал.

– Много ты понимаешь в чувствах, – тихо сказал шейх. – Но ты кричал на меня, а на ходячий труп кричать незачем. Кажется, тебя зовут Якоб?…

– Местные зовут меня Джакопо Генуэзец, – ответил лекарь.

– Я не местный… Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?… Ответь, ибо ты выходишь на опасную охоту.

– Нет, – хрипло сказал Якоб. – Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр, силен и велик – но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными глазами. Что же остается мне?

Шейх сгорбился, и печать возраста отчетливо проступила в его сухой узкой фигуре.

– Поезжай в горы, – бросил шейх. – Если ты выедешь послезавтра утром, Город отпустит тебя. Выезжай с рассветом. На заставе у перевала Баррах спросишь проводника Джуху. Он отведет тебя в селение и покажет развалины храма Сарта Ожидающего. Запомнил? Перевал Баррах, проводник Джуха, храм Сарта Ожидающего. А теперь уходи.

Якоб понял, что разговор окончен. Он поднялся, поклонился вновь застывшему шейху и направился к выходу.

Уже за забором его догнал крик, вырвавшийся, казалось, из груди смертельно раненого человека.

– Не ночуй в храме! Слышишь, спрашивающий?! Не ночуй в храме!…

Ветер подхватил крик и запутал его в ветвях цветущего абрикоса…

Орнамент

Грешен я, отче, по самый чуб грешен, и в мыслях не держал на исповеди стоять, да где еще – в Городе их проклятом, где нехристи друг перед дружкой гаремами, что конюшнями, выхваляются…

Момчил я, отче, Момчил-мадьяр, это здесь уж Маймуном прозвали, а мне и ни к чему оно, на старости лет имя менять – а земель поменял, что табаку скурил, разный камень Момчиловы сапоги помнит. В Кодрах гайдучил, за Прут хаживал, на Виловом поле стоял, против Баязета их, Одноглазого, стоял, да не выстоял…

Смерть видел, сам сколь раз дарил, баб любил – куда турку! – мои грехи Богу рассказывать, так ни у меня, ни у него времени не хватит. Авось и так махнет рукой Спаситель; а один грех скажу: простишь, отец, то и ладно, а нельзя простить – ну что ж, много лет носил, и дальше понесу, недолго осталось.

Деньги я взял. То ли божьи, то ли чертовы, сам до сих пор не знаю; давно взял, еще в Валахии, когда турки через Козий хребет перевалили. Дед один мне в корчме сказывал, что людишки все со скотом в леса ушли, лишь замок магната их местного тогда жилым остался – немец там жил, отче, ключарь… Пан с полгода как ноги подмазал, а немцу-то приказал деньги стеречь, строго приказал, с клятвой – мол, вернусь, церковь поставлю, во спасение…