Страх и его слуга - [17]

— Это ты на меня намекаешь, нерадивый слуга?

— Не понимаю, — снова подал голос Вюртембергский, — как это так, что холодно и никогда нет солнца, а одновременно жарко и солнце светит непрестанно? И как это, что в аду нет дураков, а опять же все дураки в аду? Что же из этого верно?

— И то, и другое, — ответил я.

Перед нами уже показались ворота, которые охраняли въезд в немецкую часть города. Но еще до того, как мы пересекли линию принца Евгения, я заметил, что пурпурного с нами нет.

Глава пятая Калемегданская крепость

1.

Я — герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, состоящая в браке с принцем Александром Вюртембергским, бывшим в свое время регентом Сербии. Я родила троих сыновей, каждого из них зовут Евгений, в честь Евгения Савойского, покровителя моего мужа, и одну дочь, Катарину. В Сербию, то есть в Белград, я приехала в 1730 году, а покинула его в 1737. Все мои дети появились на свет после отъезда из Белграда.

С человеком, о котором вы меня спрашиваете, я познакомилась в Белграде, осенью 1736 года. Говорят, что он появился там днем раньше, но я впервые увидела его, когда барон Шмидлин показывал ему белградскую крепость на Калемегдане.

Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.

Вы хотите, чтобы я вам рассказала все как было?

Простите, я не расслышала.

Не пропуская ни одной мелочи?

Вы сами решите, что мелочь, а что нет?

Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение, слева от колодца, и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.

Итак, я стояла и смотрела на Саву, на ее устье и на Дунай. Реки эти совсем разные, Сава скорее коричневатая, а Дунай, я бы сказала, голубой. Я думала о том, связан ли цвет реки с ее длиной, и становится ли вода чище только при условии, что проделает достаточно долгий путь? Или же ее прозрачность зависит от мест, по которым она протекает, от земли, от камней, от людей, которые погружаются в нее? А может быть, чистота воды это следствие больших испытаний, сужения русла, необходимости образовывать излучины, или, наоборот, ей способствует беззаботность и легкость течения? Или же река на всем своем протяжении остается такой же, какой была у истока и ничто не может изменить ее на всем долгом пути?

Мелочь? Вы сами просили рассказать вам все.

В таких размышлениях застал меня барон Шмидлин, он подошел ко мне, с ним было еще четверо. Трое — члены специальной комиссии, занимающейся вампирами, четвертым был он — фон Хаусбург.

Те трое вместе со Шмидлином вскоре ушли, а фон Хаусбург, или как его зовут на самом деле, остался со мной. Предложил составить компанию во время моей прогулки по Калемегдану, и я согласилась. Мы ходили под ярким солнцем и болтали о том о сем. Нет, о Боге мы не разговаривали. Хотя… Я вдруг сейчас вспомнила кое-что, что фон Хаусбург сказал мне позже, в другой раз… Он сказал:

— О Боге сказать нечего. Он сам все сказал.

Это важно? Продолжить? Я спросила его, что он имеет в виду, а он ответил:

— Он создал мир говоря. Да будет свет, да будет то, да будет сё. Ничего другого он не делал, только говорил. Разве этот мир, который он создал, не свидетельствует в достаточной мере о нем и о его речи?

Но это было позже. Тогда, в первый раз, во время прогулки по Калемегдану, о Боге мы не разговаривали.

Он был чрезвычайно любезен, даже больше, чем подобало. Да, я подумала, что его намерения относительно меня… что его симпатия ко мне превосходит допустимые рамки. Был момент, когда он резко наклонился и буквально схватил меня за руку. И понюхал ее. Я не вырвала руку, потому что не чувствовала себя в опасности. Я не испугалась, я только удивилась. И не успела спросить, что это должно означать, как он меня опередил:

— От вас не пахнет серой.

Я совершенно растерялась, и он воспользовался моим замешательством, поклонился, попрощался и быстро удалился. Тогда я в первый раз подумала, что разум этого человека не в полном порядке.

Я наклонилась поднять свой веер, который от изумления выпустила из руки. К счастью, он не запачкался. Это был мой самый любимый веер. Китайский. От одного его края до другого тянулась Великая стена. Она была изображена огромной, мощной, непреодолимой. В той части, что ближе к ручке, были болотистые рисовые поля, по ним шлепали крестьяне, они приветствовали какую-то беспорядочную процессию. По другую сторону стены находились дивные края, прекрасные деревья, цветы, птицы, быстрая и чистая река с рыбами, вечнозеленые леса и покрытые снегом горы с монастырями. Люди читали книги или разговаривали…