Страх - [16]

Выручил лейтенант. Рявкнув бешеным матюгом, распихал ослепших, лезущих. Какой-то мужик, ощерившись, лягнул высокого лейтенанта сапогом в живот. Набиркин поднялся на ноги и кинулся на мужика…

К дерущимся подбежали в горшках, заработали приклады. Медленно, ржаво заскрипели железные петли ворот, и толпа вынесла их на дорогу. Лейтенант был тот самый ларешник, а Набиркин – так и остался Набиркин.

6

Глубокой ночью Вересов пил чифирь в Курском вокзале, в кругу законных воров и ближних шестерок.

На черной глади густого, смолистого напитка волновались желтые блики. Кружка переходила из рук в руки. На ее приготовление пошла целая пачка чая.

Питье действовало быстро, с первого глотка золотистый дракон, извивавшийся в чаше, вонзил когти в сердце. Нужно было перетерпеть сердцебиение, не выронить чашу – глотнуть снова. И медленно, как сходит ночь, околдовывал душу чифирь.

Сидели с серьезными лицами, тесным кружком. Роняли тяжелые, как сургуч, слова.

"Кончать его надо было, суку…"

"Пес смрадный…"

"Распустили паскуд…"

"Нет, я чего скажу… У нас на Севере бы не допустили. Сука буду. У нас бы не допустили".

У нас, у нас. У нас козел хрудями тряс".

"Ты, морда с ручкой! Ты с кем ботаешь? Ты кого хлестаешь?"

"Кончайте, подлюки, развопились. Почифирить не дадут".

"Леха, в рот стеганный! Пой!"

Леха улегся головою на стол и не шевелился. Язык не ворочался.

"Леха!!" -рявкнул генерал.

Леха поднял голову, сипло затянул: "Этап на Север, срока агромные. Кого ни спро-осишь, у всех Указ". "Взгляни, взгляни в глаза мои суровые!" – в отчаянии подхватил нестройный хор.

"…Чего я скажу – Ушастый трекал. Этап готовят. Всех воров на Север".

"Брехает…"

Вконец окосевший Леха с трудом спел "Не для меня" и "Звенят бубенчики". Ржавой пилой резанул сердце…

"Звенят бубенчики, звенят бубенчики. Ветер звон доно-осит". "А молодой жулик, молодой жулик начальничка просит!" – певцу вторил хор полумертвыми голосами.

Чаша по очереди опрокидывалась над каждым ртом.

"В-в-в-в! – забормотал, дрожа, Леха,- Ууу! – он завыл сиротливым псом. – Вот она, сука, вот она".

В дверях стояла баба-кикимора.

"Бей ее!"

Кружка полетела в дверь. Блатные, сбившись в кучу, дружно крестились. Мир распадался…

Все это время генерал сидел на главном месте, не участвуя в т о л к о в и щ а х. Одним присутствием Вася Вересов давал тон и значительность собранию. Авторитет его нимало не ущербился, вернее, тотчас и с лихвою был восполнен крутой расправой с обидчиком, и теперь, с полузакрытыми глазами, скрестив поросшие рыжим волосом руки в синих наколках, Вересов был еще больше и как никогда достоин занимать место легендарных вождей Гориллы и Мухомора, зарубленного три года назад в столовой, при выходе из кино. О чем он грезил, какие думы внушил ему наркотик, звенящий в крови?

Таинственное прошлое Вересова предстало перед ним в образе его отца, каким он видел его в последний раз, в ночь, когда отец ушел из дому. Было это в деревне, в 32 году. Давно и бесследно исчезнувший из его жизни, он смутно виднелся у порога, на том месте, где стоял ларешник, где повредившийся певец Леха увидел грудастую и косматую бабу. Васю тяжко мутило. Вся секция с рядами нар медленно поворачивалась, и ему показалось, что он сидит в корабельном трюме, под ним качается пол, пароход плывет по Охотскому морю. Что-то приподнимало его, это была волна за бортом и одновременно волна тошноты, поднявшаяся из желудка.

Он двинулся к выходу. Но выхода не было. Страшное сознание обреченности, нелепой гибели живьем на дне качающегося парохода пронизало Вересова. Рука, покрытая татуировкой, уцепилась за край стола.

Кругом все спали. Ледяной ветер дул в лицо генералу. Вповалку лежала шобла – народ Вересова, его подданные, бригада "аля-улю". Его супруг, Рябчик, простерся на койке. Зловещий храп оглашал тусклый чертог.

А на дворе цепенела полночь, на вышках дремала в тулупах караульная стража, и усталые псы, седые от инея, усевшись на задние лапы, протяжно выли на лунный круг, маслянистым пятном проступивший в небе.

1967 г

ДОРОГА НА СТАНЦИЮ

В толпе народа нарядчик – рослый мужик – выбрал меня, потому ли, что я первый попался ему на глаза, или потому, что сидел у вахты с пустыми руками. А кругом стояли: кто с самодельным сундучком, кто с торбой, а кто и с чемоданом. Богатого мужика сразу по чемодану узнаешь, по веревке, которой чемодан этот у него обвязан. Пустой чемодан кто станет обвязывать? Перевешать бы их всех на этой веревке!

– Ты! – сказал, подходя ко мне, нарядчик.- Вон того, слепого, с узелком, понял? Проводишь до станции… Не отходи от него, понял?

А мне этот слепой был – как до звезды дверца. Только и не хватало мне этого слепого. У меня, может, своих забот было выше маковки.

– Доведешь до вагона и посадишь.

– Ась? – сказал я.

– Да ты что, глухой? – рявкнул нарядчик.

Пришлось, само собой, подчиниться. Наше дело такое – слушай да помалкивай, на то они и начальство, мать их за ногу.

Все было кончено. У каждого в подкладке лежал билет и справка, в которой все расписано по пунктам. Кто ты, и когда, и на столько лет, и статья. Листочек махонький, однако дороже головы. "При утере не возобновляется". "Видом на жительство не служит". По этой-то причине со справкой, прибыв на положенное тебе место, прежде всех дел, прежде матери родной, нужно было представиться в милицию: вот я такой-сякой прибыл, вот мой чирьями покрытый затылок, вешайте хомут. По справке выдадут пачпорт. А дальше чего? А дальше никому из тех, кто сейчас переминался с ноги на ногу, ожидая, когда отворят ворота, неведомо было, что его там ожидает. Никто толком не знал, что он будет делать на воле, где и с кем будет жить и кем работать. Все давно отвыкли от той жизни, и никто ее себе не представлял.