Страда и праздник - [95]

— Через Подбельского?

— Можно через него, можно через Николаева. Важно быстрее, понимаешь?

Остряков кивнул. Он хотел спросить — а Ленин, что уж, так и должен сразу решить в пользу Шорина, но не спросил, слишком серьезен и хмур был Бонч-Бруевич.

…Вернулся посыльный через неделю. В лаборатории работа шла вовсю — так не похоже на прежнюю картину. Но больше всего Остряков удивился, углядев Шорина среди возившихся у панелей передатчика. Бонч-Бруевич, как обычно, был молчалив и сосредоточен, и только ироническое выражение его глаз отмечало, что он все видит и подмечает вокруг.

— Ты какого числа письмо-то передал? — спросил, когда Остряков поздоровался и перестал удивляться. — Пятого? Ну, мы пятого февраля и получили… — Покопавшись в столе, он достал телеграфный бланк. — На и ты порадуйся. Сам Предсовнаркома подписал!

— «Нижний Новгород, — прочитал Остряков, — председателю Чрезвычкома

Копия заместителю управляющего радиолабораторией

Копия Москва, ВЧК, Дзержинскому

Ввиду спешных и особо важных работ радиолаборатории немедленно освободите Шорина на поруки ее коллегии и комитета, не прекращая следствия по делу Шорина».

— Я везучий! — рассмеялся Шорин. — Не беспокоился.

— Ладно форсить, — недовольно остерег Бонч-Бруевич. — Станцию взорвал, теперь вот черт знает в какое дело впутался. Молчите уж…

— Впутался! На Царскосельской в семнадцатом году в плен к казакам Краснова попал — и ничего. А тут свои!..

Показали еще одну телеграмму, тоже подписанную Предсовнаркома и адресованную председателю Нижегородского губисполкома, копия — радиолаборатории: «Ввиду особой важности задач, поставленных радиолаборатории, и достигнутых ею важных успехов, оказывайте самое действительное содействие и поддержку к облегчению условий работы и устранению препятствий».

Теперь Остряков решил, что настала его очередь удивлять. Расстегнул полушубок, порылся в карманах и достал конверт. Молчаливо и торжественно протянул:

— Ответ Владимира Ильича на твое письмо.

— Ответ? Но есть же телеграмма…

Бонч-Бруевич глянул недоверчиво, — потом его лицо выдало волнение. Он торопливо шарил по столам, пока не нашел ножницы, не вскрыл аккуратно, обернувшись к заиндевелому окну, конверт. Читал, чуть заметно кивая головой, будто проговаривал про себя каждое слово, и, уже откровенно сияющий, обвел взглядом следивших за ним людей.

— Вот! Послушайте!.. Ну, тут сначала обращение ко мне: «Михаил Александрович…» А дальше, дальше: «Тов. Николаев передал мне Ваше письмо и рассказал суть дела. Я навел справки у Дзержинского и тотчас же отправил обе просимые Вами телеграммы». И дальше, слушайте: «Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам глубокую благодарность и сочувствие по поводу большой работы радиоизобретений, которую Вы делаете. Газета, — читал Бонч-Бруевич с расстановкой, — без бумаги и «без расстояний», которую Вы создаете, будет великим делом. Всяческое и всемерное содействие обещаю Вам оказывать этой и подобным работам». Подписано: «С лучшими пожеланиями В. Ульянов (Ленин)». А ты не верил, Остряков, друг любезный, что дойдет. Дошло!

— Как здорово, — сказал Шорин, — «газета без бумаги и «без расстояний»!

— Да, да. И заметьте, «будет великим делом»!

Остряков влюбленными глазами смотрел на Бонч-Бруевича, радовался за него, давнего товарища, и к этому чувству все отчетливее примешивалась гордость — ведь это он, Остряков, доставил такое письмо. И, чтобы продлить радость и разговор, шутливо поддел:

— Ну, я, ладно, сомневался с письмом… А кто-то, помню, не очень-то верил Подбельскому, когда он приезжал к нам на Тверскую международную, что с производством ламп дело пойдет. Не вы ли, Михаил Александрович? Какие-то, помню, сравнения приводили, насчет заезжавших на станцию равнодушных представителей Временного правительства, мол, не так ли получится и у новой власти. Было такое, а?

Лицо Бонч-Бруевича стало серьезным.

— В Твери? Тоже вспомнил! Я тогда Подбельскому сразу поверил.

— Точно, сразу? — не отставал Остряков.

— А пари кто с ним заключал? На лампы к первой годовщине Октября? Ты? И кто выиграл? — Бонч-Бруевич счастливо умолк и внезапно вскинул руку с листком письма и конвертом: — Нет, други, вы подумайте! Мы теперь… вы только подумайте, что мы теперь сможем!

3

Оркестр шагал впереди не в полном составе, и трубы немного фальшивили, но барабан и тарелки били отчетливо: бум-бум, бум-бум. И лозунги горели красным.

День назад стояла оттепель, а теперь подморозило, большинство шагавших в колонне были обуты в валенки, а то и в калоши; ноги обмотаны наподобие онучей сукном, дерюгой — кто чем смог, — и оттого общий шаг получался глухим. Однако шли в ногу, хоть и нескоро, устало.

Возле старого почтамта из переулка выкатились грузовики с флажками на радиаторах. Оркестр в это время примолк, отдыхая, и автомобили, пропущенные в середину колонны, своим стрекотом на малом ходу будто бы заменили музыку, не только не сбили шага, а вроде бы взбодрили всех: громче стали слышны голоса, заводили песню, а кто половчей, карабкался в кузов грузовика и озорно, весело поглядывал оттуда.

Подбельский присоединился к колонне на углу Орликова переулка. Издали, когда еще только приближались лозунги, узнал в идущих впереди руководителей комиссариата и, довольный, встал в ряд, пожимал руки на ходу, прилаживался к мерному движению колонны.