Стоять в огне - [56]

— Мои ребята, конечно, не ангелы. Но хочу, чтобы вы знали: каждого, кто обидит кого-нибудь из жителей окрестных сел, мы будем наказывать так же сурово, как наказываете вы своих. А сказав это, я требую доверия. Иначе мы просто не сможем участвовать в совместных операциях. Не представляю себе, как можно идти в бой, поглядывая на мою группу, словно на банду мародеров.

— Все верно, — проговорил Иванюк, отводя взгляд: — Но вопрос: «Кто зверствовал, прикрываясь именем Беркута?» — по-прежнему остается.

Потом они еще вкратце обсудили подробности операции, которую Беркут разработал, основываясь на сведениях, полученных от Гуртовенко. Оба командира обещали помочь и просили держать их в курсе дела. Кроме того, Иванюк разрешил Отаманчуку остаться и пообещал направить несколько бойцов, чтобы они выбрали место для нового лагеря группы Беркута. А когда прощались, неожиданно заявил, что хочет взглянуть на Сову.

— В самом деле, покажи его, — присоединился к этой просьбе и Роднин.

— Сделать это нетрудно. Да только просил бы вас отказаться от встречи.

— Отказаться?! Почему?! — изумился Роднин. — Боишься, что кто-нибудь из нас съездит ему по морде? Или схватится за пистолет?

— Именно этого и боюсь. Как это ни странно. Минут через десять у нас состоится серьезный разговор. Хочу послать Гуртовенко обратно в крепость. Пусть теперь поработает на нас, пусть искупает свои грехи. Уверен: он согласится. И второй раз не изменит. А встреча с вами может сломать его. Особенно с вами, Роднин. Смотреть в глаза командиру, от которого еще несколько дней назад скрывал свое настоящее имя…

— А ты, вижу, того… психолог… — неопределенно как-то отреагировал на его слова Роднин. — Ну да ладно, нет так нет… Тебе виднее. Признаюсь, что ты интересуешь меня все больше и больше. Почти заинтриговал. Но с этой сволочью, Совой или как там его, все же будь поосторожнее. По мне, так лучше расстрелять его, как последнего гада. Чтобы землю не поганил.

35

Еще три дня назад Полонский был осужден партизанским судом и казнен. А Никифор Гуртовенко все еще сидел в партизанской землянке, ожидая своей участи. Опекал его в эти дни Крамарчук. Время от времени он выводил Гуртовенко на прогулку. Иногда даже сам заходил к нему в землянку, и тогда у них велись долгие разговоры о войне, о немцах, о довоенном житье-бытье.

Беркут, естественно, знал об этих встречах. Но не препятствовал им. Как и Крамарчук, он надеялся, что в конце концов Гуртовенко окажется искренним в своем раскаянии и что беседы с сержантом помогут ему в этом. Потому и позвал сегодня Николая к себе в землянку.

— Ну и что ты можешь сказать о своем пленнике? — спросил он, зажигая керосинку, — в землянке уже становилось сумеречно.

— А что можно сказать? Был красноармейцем. Потом полицаем. Потом…

— Все это я знаю, — сдержанно напомнил ему Беркут. — Как он ведет себя? Чем оправдывает предательство? И вообще…

— Предательства не оправдывает. Но жить хочет.

— Божественно. Жаль только, что страстное желание жить на войне редко принимается во внимание.

— Но он просится в отряд. Клянется, что искупит вину, что все понял. Говорит, что, если бы ему доверили, пошел бы на задание и добыл себе оружие в бою. С ножом пошел бы.

— Это уже нечто более конкретное.

— Почему ты ни разу не вызвал его к себе? Мог бы сам поговорить. Ведь тебе же решать. Ты командир.

— Спасибо, напомнил. Я его специально не вызывал. Пусть человек подумает, покается наедине. Проклянет себя за предательство. А кроме того, как следует подрожит за свою шкуру. Ему это не повредит.

— Выдерживаешь, значит? До полного брожения ума и селезенки? Ну-ну…

— Уже выдержал. Давай его сюда. Самое время поговорить.

Через несколько минут Гуртовенко стоял перед Беркутом. Он уже знал, какая участь постигла Звонаря, и был уверен, что после этого допроса его тоже казнят. Но все же смотрел на Беркута с надеждой.

— Приговор вам известен, — начал Громов без всякого вступления. — Иным он и быть не может.

— Понятное дело, — едва прошевелил губами Сова, уставившись на носки своих разбитых сапог.

— Но мне хочется спасти вас. Не из чувства жалости.

— Да? Действительно можете спасти меня? — несколько оживился Гуртовенко. — Это еще возможно?

— Еще возможно. Я, конечно, мог бы прибегнуть к известному вам приему вербовки. Сказать, что возвращаться на службу к немцам вам уже нет резона… Ибо, спасая свою жизнь, разоблачили одного из лучших агентов абвера.

— Я все понял, Беркут, — перебил его Гуртовенко. — Вы могли расстрелять меня. Или повесить. Я этого вполне заслужил. Командир любого другого партизанского отряда давно подписал бы мне этот самый приговор. И то, что вы отнеслись ко мне вот так, по-человечески… Я не забуду этого. А теперь дайте мне возможность искупить вину. Это в вашей воле. Я ведь и требую не многого — права умереть, как подобает солдату, а не как вонючий полицай.

— Слишком быстро от немцев и полицаев открещиваетесь.

— Так ведь начал не сейчас. Насмотрелся на них. Знаю, что там за сволочь подобралась в полиции ихней. Но пути назад не было. Не было — такая вот заколдобинка. Спасал шкуру?! Да, спасал, как мог. Оставь меня в отряде, Беркут, — вдруг перешел на «ты». — Спас мое тело — спаси и душу…