Стоунер - [67]

— Ты поздно сегодня, — произнесла она бесцветным тоном.

— Извини, — сказал он. — Меня задержали.

Кэтрин зажгла сигарету; ее рука слегка дрожала.

Пару секунд смотрела на горящую спичку, потом задула ее, выпустив изо рта дым. После этого сказала:

— Знакомая преподавательница мне со значением сообщила, что декан Финч пригласил тебя на разговор.

— Да, — подтвердил Стоунер. — Он-то меня и задержал.

— Говорили, видимо, про нас с тобой.

Стоунер кивнул:

— Да, кто-то ему насплетничал.

— Так я и думала, — сказала Кэтрин. — На лице моей знакомой было написано, что она кое-что знает, но не хочет говорить. О господи, Билл!

— Все не так страшно, — сказал Стоунер. — Гордон мой старый друг. Я уверен, он хочет нас защитить. И защитит, если сможет.

Кэтрин некоторое время молчала. Потом скинула туфли, легла на спину и уставилась в потолок.

— Вот и началось, — спокойно проговорила она. — Надеяться, что они оставят нас в покое, — это было бы слишком. Мне кажется, мы никогда всерьез на это и не рассчитывали.

— Если будет совсем плохо, — сказал Стоунер, — мы можем уехать. Что-нибудь да придумаем.

— О, Билл! — Кэтрин издала тихий гортанный смешок и села, не спуская ног с кушетки. — Ты милый, милый, невероятно милый! И я не позволю им вмешиваться. Не позволю!

И несколько недель они старались жить по возможности так же, как прежде. Применяя стратегию, которая годом раньше была бы им не по силам, проявляя твердость, на которую не считали себя способными, они таились и хитрили, они использовали свои скудные ресурсы наподобие искусных военачальников, сдерживающих превосходящие силы противника. Они сделались не на шутку осмотрительны; их уловки и маневры доставляли им мрачное удовольствие. Стоунер приходил к ней только в темное время суток; днем, в промежутках между занятиями, Кэтрин нарочно стала появляться в кафе в обществе молодых преподавателей. Их с Уильямом общая решимость делала те часы, что они проводили вместе, еще более насыщенными. Они говорили себе и друг другу, что близки сейчас, как никогда, и, к своему удивлению, сознавали, что так оно и есть, что слова, которыми они стараются поддержать друг друга, — не просто успокоительные слова, а нечто большее, то, благодаря чему близость становится возможной, а преданность неизбежной.

Они жили в своем собственном сумеречном мире и принесли туда лучшее, что в них было, так что с некоторых пор внешний мир, где люди ходили и разговаривали, мир перемен и беспрерывного движения стал для них фальшивым и иллюзорным. Их бытие резко разделилось между этими двумя мирами, и разделение казалось им естественным.

В конце зимы и ранней весной их свидания были тихими, как никогда прежде. Чем тесней сжимался вокруг них внешний мир, тем меньше они его чувствовали; и счастье их было такого свойства, что им не было нужды ни говорить об этом счастье друг другу, ни даже думать о нем. Укрытые, точно в пещере, в маленькой полутемной квартирке Кэтрин под массивным старым домом, они, казалось им, пребывали вне времени, в некоей открытой ими самими вселенной, где время стояло на месте.

А потом однажды, в конце апреля, Гордон Финч опять позвонил Стоунеру в кабинет, и Стоунер, спускаясь к нему, ощутил оцепенение, происходившее от знания, которое он не хотел в себя впускать.

Ход событий был классически прост, но Стоунер его не предвидел, хотя должен был.

— Ломакс, — сообщил ему Финч. — Сукин сын каким-то образом все разнюхал и не намерен с этим мириться.

Стоунер кивнул.

— Я должен был об этом подумать, — сказал он. — Должен был ожидать. Как ты думаешь, потолковать мне с ним или не надо?

Финч покачал головой, пересек кабинет и встал у окна. Под лучами предвечернего солнца его лицо блестело от пота. Он устало проговорил:

— Ты не понял, Билл. Ломакс идет с другого конца. Твое имя даже не звучало. Он копает под Дрисколл.

— Как ты сказал? — тупо переспросил Стоунер.

— Им восхищаться можно, пожалуй. Откуда-то он прознал, что я в курсе. Вчера вдруг заявляется ко мне, говорит, что ему, мол, придется уволить Дрисколл, и предупреждает, что может быть скандал.

— Да ты что, — сказал Стоунер. Он так стиснул кожаные подлокотники кресла, что ладоням стало больно.

— Он заявил мне, — продолжил Финч, — что были жалобы, большей частью со стороны учащихся, но и от соседей тоже. Якобы к ней постоянно, во всякое время дня и ночи ходят мужчины. В общем, возмутительно безнравственное поведение. Нет, он тонко все проделал: мол, лично у него возражений нет — он скорее восхищен этой женщиной, если уж на то пошло, — но ведь приходится же думать о репутации кафедры и всего университета. Мы с ним посетовали на необходимость склоняться перед диктатом обывательской морали, согласились, что академическому сообществу следовало бы предоставлять убежище тем, кто бунтует против протестантской этики, а в итоге констатировали, что на практике мы бессильны. Он сказал — он бы не хотел давать делу ход в этом семестре, но сомневается, что получится. И с начала до конца ведь знал сукин сын, что мы понимаем друг друга отлично.

Ком в горле не давал Стоунеру заговорить. Он дважды сглотнул и проверил свой голос; он звучал бесстрастно и ровно.