Столыпинский проект. Почему не состоялась русская Вандея - [7]

Так ли Вячеслав Анатольевич Гринев толкует своим ученикам жизнь обитателей открываемых им селищ, эдак ли, и что остается в их молодых душах — не знаю. Но Ключевский толковал так, отмечая непрестанное движение людей вольно-земледельческой Верхне-Волжской и Псковско-Новгородской Руси. Это движение — исток всего, исток древних славян — звероловов, бортников, землепашцев, перемещавшихся по необъятной равнине, воюя или ассимилируя местные племена — чудь и мерь, литовцев и финнов, смешиваясь с ними, образуя постепенно великорусскую народность с ее городами и княжествами.

В ходе колонизации огромной северо-восточной лесной равнины, шедшей многие столетия, по мере освоения новых территорий, распределения земель между князьями и их дружинниками-боярами и смены подсечно-огневого земледелия трехпольным, происходит формирование сословий смердов и наймитов — крестьян, работающих на государственных или частных угодьях. Одновременно меняется и форма расселения — не однодворные селища — форпосты колонизации, а деревни, состоящие хотя бы из нескольких дворов.

Формированию государства — удельно-княжеского, а потом и царско-боярского — сопутствует создание сельской общины, которая по мере перехода от полюдья — регулярного объезда князей для кормления дружины на подвластных территориях — к подушевому и поземельному налогу становится не только единицей хозяйственного самоуправления крестьян, но и инструментом сбора податей. Этот инструмент совершенствуется под влиянием монгольского ига. Необходимость платить дань, сбор которой монополизировала Москва, заставляла использовать заимствованную у монголов, а ими перенятую у завоеванных китайцев систему сбора налогов, основанную на переписи населения и внутриобщинной круговой поруке. Но и после свержения монгольского ига эта система остается как модель сбора государственных доходов.

В дальнюю даль столетий российской истории уходят истоки крестьянского житья, складывавшегося в рамках общины со всеми ее реалиями, сохранившимися вплоть до столыпинской реформы начала двадцатого века, — коллективной ответственностью перед государством за уплату налогов, круговой порукой, социальной взаимопомощью, переделами земли. Во все периоды существования государства российского поземельная община оставалась не только инструментом крестьянской самоорганизации и взаимопомощи, но и механизмом принуждения к налоговой дисциплине.

VI. Плуг и соха

«Когда вы первый раз видите русскую деревню, вы можете подумать, что попали к моравским братьям. Здесь нет, как у вас во Франции, больших отличных ферм, где живут сельские капиталисты, — этих своеобразных сельскохозяйственных мануфактур, окруженных бедными лачугами, в которых многочисленные поденщики, подлинные сельскохозяйственные рабочие, влачат жизнь, не менее жалкую и не более обеспеченную, чем рабочие городских фабрик. Ввиду того, что каждый русский крестьянин входит в состав общины и имеет право на земельный надел, в России нет пролетариев. В нашей деревне по обеим сторонам проходящей через нее дороги, тянутся два ряда домов, совершенно одинаковых, похожих один на другой».

Это Иван Сергеевич Тургенев описывает во французской газете российский крестьянский быт, заставляя задуматься над многослойностью такого описания, рассчитанного на европейского обывателя, представляющего себе российскую жизнь на уровне «снег, водка, медведи». И сколько же тут всего намешано — и идеализация русского крестьянства, сравниваемого с моравскими братьями — протестантской сектой, известной чистотой своих религиозных помыслов, трудолюбием и пуританским бытом, и предубеждение против «язвы пролетариатства», воспитанное аграрным романтизмом, и вера в крестьянскую общину — альтернативу бездуховной цивилизации нового времени, общину, которой суждено было стать «чудотворной иконой славянофилов, народников, самодержавия». Причем писалась-то эта статья за четыре года до отмены крепостного права, когда поземельная сельская община была целиком во власти помещика.

Родоначальником какого-либо общественного интереса к существованию крестьянства был конечно же Радищев — этот первый русский интеллигент, выстреливший во власть цитатой из Тредиаковского, взяв ее эпиграфом к своему «Путешествию из Петербурга в Москву»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Помните, как его лирический герой в главе «Любани» видит пашущего в праздник крестьянина, который вынужден, чтобы семья не голодала, работать на себя в воскресенье и ночью, так как шесть дней в неделю ходит на барщину. «Бог милостив, — с замечательным смирением говорит пахарь, — с голоду умирать не велит, когда есть силы и семья». «Страшись, помещик жестокосердый, — вслед за тем восклицает Радищев, — на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение».

То был первый порыв гуманизма, первое обращение к судьбам крестьянства, занимавших воображение российского общества на протяжении двух столетий до той поры, пока крестьянский бунт «бессмысленный и беспощадный» не обернулся революцией, поглотившей, в конце концов, крестьянство, лишив его родовых свойств — привычки к земледельческому труду, самостоятельности, инициативы.