Столыпин - [29]

Петр Аркадьевич постарался не заметить его слова:

– Мы с вами планировали один вагон заказать, но набирается уже два. Если разложить на каждый рубль, то десять копеек экономии выходит.

Довод убедительный, вроде как увереннее забрякали бокалы, и говор хороший пошел:

– Кооперация… я уже понял, что это такое…

– А гэта, по-беларусски кажем, полсотни прутов в едином венике. Гэта лепш, чьим един бедняк, хуть и шляхетской крови…

Юзефа Обидовского, самого маломочного дворянина, поддержали сочувствующими взглядами да и новой чаркой:

– Значит, за нее, за доломитку! – быстрей других хмелел штабс-капитан, быстрей и дело решал.

Но не всем нравилось, что маломочные вперед лезут. Да еще и хуторяне в придачу…

Вацлав Пшебышевский уже не только словом – но и кулаком по столу грохнул:

– Быдло!

Можно бы простить на пьяный глаз, но его понесло дальше:

– Ага, в сарай с плугами быдляки забрались, теперь в вагон с доломиткой?.. Не! Незалежинасць! Мое слово, пан предводитель!

Закусывали его выпад уже молча, пожалуй, кое-кто и соглашался. Помаленьку да потихоньку предводитель все же гнул их головы в сторону крестьян, особливо хуторян, которых по литовской земле было немало. Так еще раньше вышло: бедные здешние помещики отделяли на хутора самых хозяйственных холопов, чтоб оброк с них драть, а после отмены крепостного права и распродавать свои клочки земли начали. Общины, как в Центральной России, здесь, собственно, не было. Распродаже земель ничто не мешало. Всякий сам по себе утопал в болотах.

Но ведь дворянство-то общим гуртом до сих пор держалось! Зачем тогда предводитель дворянства?

Петр Аркадьевич примирительно объяснил:

– Все равно нам потребуются грузчики. Нанимать там, на стороне, выйдет дорого. Свои руки дешевле. Для первого раза я вместе с артелью поеду. Все договорено, но мало ли что…

Нет, не убедил. Пшебышевский уже поднимался из-за стола:

– Мало? Быдло?.. Я в такой компании не желаю! Я ухожу, панове!

Самый богатый помещик мог хлопнуть дверью. Мог ради гонора и на дешевую доломитку наплевать. Но что это значило? Только одно: держи руки крепче! Как говорит Юзеф, един веник прочнее, чем каждый прут по отдельности…

VI

Петр Аркадьевич ехал на Смоленщину по приглашению одного примечательного человека. Можно сказать, дворянского аборигена. Он, как и Лев Николаевич Толстой, вот уже шестнадцать лет жил в деревне, но в отличие от знаменитого графа совсем не по-графски. Конечно, Лев Николаевич иногда и косил, иногда и печки для своих крестьян клал – но ведь для своего удовольствия, для разминки. Этот абориген всерьез жил и крестьянствовал, хотя тоже был и дворянин, и помещик. Разница между ним и графом была огромная: этот человек жил с земли. Не в мечтаниях, а на деле хозяйствовал, наравне со всяким рядовым мужиком, только был умнее, образованнее и всерьез размышлял над крестьянским житьем-бытьем.

Звали его Александр Николаевич Энгельгардт.

Он окончил одно из лучших учебных заведений России – Михайловское артиллерийское училище и курсы офицеров при Артиллерийской академии. Происхождение и образование давали гвардейскому офицеру Энгельгардту возможность сделать прекрасную военную карьеру, вести праздную жизнь в одном из гвардейских полков столицы.

Гвардейского офицера, однако, не получилось. После увлечения народничеством он занимался чем угодно, только не гвардейской шагистикой. Его даже увлек ученый шлейф Менделеева – получил Ломоносовскую премию по исследованиям в области химии… минутку, тут уж совсем рядышком к доломитам… к французскому геологу Гратё де Доломьё! Жизнь прожить, чтоб твоим именем назвали какой-то завалящий желтый камень… с ума сойти! Но французский геолог с ума не сошел, как не тронулся умом и гвардейский артиллерист, покоривший Столыпина. Просто русскому немцу вышла другая планида. Покинув военную службу, Энгельгардт стал профессором химии Петербургского земледельческого института.

Но здесь, подобно коллеге Менделееву, своей Периодической системы он не открыл… ибо еще больше панибратствовал со своими студиозами. Да и вообще со всеми, кто с ним соприкасался. Время было такое – «хождение в народ»!

Дело кончилось ссылкой в деревню Батищево Смоленской губернии. Слава богу, что хоть не в Сибирь, а в свое родовое имение. Там-то и началась настоящая жизнь…

Имя его было на устах всей образованной России: «Письма из деревни» стали Библией послереформенных губерний.

Но Столыпин ехал вовсе не для споров-разговоров: Энгельгардт слыл первым человеком, внедрившим в своем смоленском хозяйстве тот самый доломит, о котором спорили в Ковенской, по сути соседней, губернии. Природные условия и земли были почти одинаковые. Только в Ковенской губернии о доломите только лишь рассуждали, а здесь французскую муку уже не первый год рассевали по полям. И не только по дворянским – по крестьянским тоже. Вот в чем дело.

Конечно, Столыпин, хорошо знакомый с профессором Менделеевым, понимал, что Смоленщина – вовсе не французское доломитовое предгорье; плодоносный камень залегал в других местах – на Валдае, в Эстляндии, на Урале, а особливо на Кольском полуострове. Несподручно, да и дорог не было; на Смоленщине, под пристальным взглядом Энгельгардта, хоть немного, но находили доломитовых камушков. За полгода, пока смоленский абориген и ковенский новопоселенец сносились письмами, на случайных залежах удалось нагрести некоторый запас доломита. Еще не перемолотый, он лежал в буртах; это легко можно было делать и в Ковенской губернии, на обычных жерновах. Да и сподручнее перевозить камень, нежели сыпучую муку. Так что в неделю нагрузив два вагона и отправив их на Вильнюс – «поелику дорога железная позволит», то есть дорога, еще толком не налаженная, сам Столыпин на несколько дней задержался в Дорогобужском районе.