Столп. Артамон Матвеев - [35]

Егор поднялся с пола. Государя он видел не единожды и даже слышал из его уст похвалы своей работе, но говорить самодержцу приходилось впервой.

   — Там плохо, ваше величество, — сказал он неуверенно.

   — Вот и расскажи обо всём.

   — Расскажи, что видел, — подсказал Артамон Сергеевич.

Егор кивнул и, глядя себе в ноги, начал:

   — Я в Рыженькой, в монастырской церкви писал Страшный Суд. А по дороге, когда в Рыженькую ехал, разбойники напали. Я саблей махнул да и отсек одному руку... А потом приехали в Рыженькую казаки, повезли меня парсуну с разбойника Нечая писать. Привезли под Симбирск. Там было много всякого народа: казаки, татаре, черемисы. Мордвы было много. А царевич... разбойник ушёл в Нижегородский край. И меня повезли. Заезжали мы в Нижний Ломов. Там воеводу из Верхнего, из Ломова же, на пики казакам с крыльца кинули. — Егор сглотнул слюну, замолчал.

   — А что же народ-то? — спросил Алексей Михайлович.

   — Народ-то? — Егор поднял наконец глаза и поглядел на царя. В теле, лицо румяное, а вот глаза не царские, не строгие... Рот приоткрыл, ждёт, что скажут. — В Большом Мурашкине, где Нечай стоял, воеводу с семейством посекли... А Нечай бедным избы ставил. В Курмыше народ казаков хлебом-солью встречал. И в Василе, и в Ядрине... Во многих местах... А когда меня из Нижнего, из Новгорода, стать, везли, видел, как дворяне под Гороховцом три деревни сожгли вместе с людьми, а под Вязниками село до единого человека вырезали.

   — Говоришь, дворяне?! — встрепенулся Артамон Сергеевич.

   — Дворяне. Они люто мужиков за шаткость наказывают.

   — И что же? — спросил государь, вскинув гневные глаза на Матвеева. — И что же? Так прямо всех? Там ведь и батюшки, и дети малые.

   — Всех, — сказал Егор. — И кому сто лет, и кому день единый. И батюшек, и дьяконов.

Алексей Михайлович вскочил с лавки, потряс кулаком перед лицом Артамона Сергеевича:

   — Они что же, обезлюдить собрались мою землю? Народ — это на — род, народившиеся люди. Живые рожают!.. Шли тотчас гонцов во все края. Заводчиков мятежа — не миловать, но народ беречь. Виноваты — кнутом, но ведь не саблей же!

   — В иных местах вешают, — сказал Егор. — Человек по сто.

Алексей Михайлович руками уши зажал.

   — Да замолчи ты! — рявкнул на Егора Артамон Сергеевич.

   — Чего горло дерёшь? — тихо сказал государь. — Я хотел знать правду, и сей честный человек сказал мне правду... Напиши для меня, знамёнщик, икону «Сорока мучеников» да напиши иконы преподобного Алексея Божьего человека да святителя Алексия... А как напишешь, сам мне сии иконы принеси. Скажи о том боярину Хитрово.

Егор снова упал царю в ноги, поднялся, пятясь вышел за дверь.

   — Я сегодня мимо Болота проезжал. — Алексей Михайлович перекрестился. — Там казнили... Кого? За что?

   — Инока Авраамия, составителя сборника «Христианоопасный щит веры», челобитную он ещё тебе, великому государю, подал...

   — Помню. Просил, чтоб умирил бы я церковь миром, а не мечом. Слушал бы Аввакума. А вот не послушал — и держава гибнет от мятежей. Поделом казнили! — и строго погрозил пальцем: — Скажи там, чтоб больше никого на Болото не таскали. Рождество скоро. От Рождества до Крещения чтоб никого!.. В Нижний пусть день и ночь скачут, земля небось стала красной от усердия князя Юрья Алексеевича. С врагами бы этак воевал.

Артамон Сергеевич снова поклонился, хотел открыть дверь перед государем, но тот перехватил его руку:

   — Устал я от всего, Артамоша. Убежал бы! — и улыбнулся. — К тебе сегодня убегу. Хоть на вечерок.

13

Приехал государь, однако, не вечерком, а ещё по солнышку, в первую зарю, когда золото так и сыплется с небес. Снега выпало уже много, но было тепло. И первое, что увидел Алексей Михайлович, заходя во двор: бежит Наталья Кирилловна со снежком в руках. Молодецки размахивается и — трах! — в снеговика. Прямо в нос, в круглую свёклу. И — ха-ха-ха!

Розовая шаль из козьего пуха с головы на плечи съехала. Под солнышком пушинки золотятся, кудряшки над высоким чистым лбом Натальи Кирилловны тоже золотятся. Лицо румяное, глаза весельем брызжут.

Дворовые девушки все со снежками в руках, царя увидели — стоят, глазеют.

   — Добрый вечер! — сказал Алексей Михайлович.

   — Добрый вечер! — поклонилась Наталья Кирилловна, и на свежем её личике вспыхнули алые розы: про сватовство в доме с весны помалкивали — царь словно бы забыл, что жениться собирался.

Матвеев, увидев перед собой Алексея Михайловича, всплеснул руками:

   — Государь, как же ты тихо так!

   — Да я ведь тишайший! Нарочно оставил лошадь на улице! — улыбался с мечтательностью в глазах — уж очень хороша показалась ему Наталья Кирилловна.

Сели ужинать. Стол у Матвеева был христианский, постный — скоро Рождество. Пироги с капустой да с клюковкой, но тесто пропечено до смуглости, рассыпчатое, и такие в нём приправы, что каждый кусочек — наслаждение.

Захотелось винца выпить. Осушили по чаре. Винцо у Артамона Сергеевича — благоухающий нектар, но горло продирает.

   — Крепко! — сказал царь. — Что это?

   — Пастор Грегори ездил по немецким землям деньги собирать на школу, вот привёз. Три сулеи подарил.