Столп. Артамон Матвеев - [236]

Гроб с телом покойного привезли в тот же день, 25 августа. Доставили на Мельничный двор. Фёдор Алексеевич пожелал присутствовать при обряжении святейшего, так ли всё будет сделано.

Иноки сняли с усопшего схиму, свитку, власяницу, вириги. Надели белую греческую рубаху, сотканную из верблюжьей шерсти. На рубаху — рясу таусинного[55] бархата, на рясу архиерейскую патриаршью мантию с источниками, со скрижалями, шитыми золотом. И наконец, любимую аввой панагию, яшмовую, с прорезным изображением Богоматери и Предвечного Младенца, омофор, клобук...

Всё это тоже было припасено для себя самим Никоном.

Спать Фёдор Алексеевич лёг сразу после вечерни, не поужинав, но среди ночи проснулся. И понял — от голода. Затеплил от лампады свечу. Открыл шкафчик — книги. Открыл другой — свечи стопками, берестяные туески, коробочки. В коробочках ладан, еловая смола, камешки. В туесках — сушёные ягоды шиповника, малины, черёмухи. Взял черёмухи. И что-то весна сразу вспомнилась, захотелось тополиной сладости в воздухе.

В келию заглянул монах, приставленный к государю на потребы, за перегородкой ночевал.

   — Ясти захотелось?

Фёдор Алексеевич виновато улыбнулся:

   — Вчера день выдался суетный, забыл о еде.

   — Селёдочка у меня есть да сухарики.

Селёдка была жирная, вкусная.

   — С Плещеева озера, — сказал монах. — У меня ещё одна есть.

Фёдор Алексеевич съел и вторую селёдку, с молоками. Аржаные сухари пахли русской печью, похрустывали весело.

   — Скажи мне, отче! На батюшку моего, на Алексея Михайловича, среди иночества есть обида? Круто ведь обошёлся с новопреставленным.

   — Иноческому чину недосуг обижаться — успевай Бога молить.

   — И у батюшки, и у святейшего пыхи были яростные, обиды горчайшие. Скажи, отче, правду, велик грех на батюшке моём? Ведь ежели сей грех на батюшке, так он и на мне. Я шестой год на царстве, не при Алексее Михайловиче, а при Фёдоре Алексеевиче святейшем был ввергнут в строгое заточение.

   — Всё от Бога! — сказал монах. — Коли допустил тебя святой отец наш погрести останки его, значит — прощён.

Помолились.

Заснул Фёдор Алексеевич после полуденной трапезы быстро и крепко. Пробудился полный сил. Действо предстояло великое и долгое.

В первый час дня раздался благовест большого соборного колокола. Звон подхватили другие колокола, собирая к Крестному ходу братию, всех прибывших и окрестных жителей. Великий государь, митрополит Корнилий, духовенство, бояре, дворяне, крестьяне с пением: «Днесь благодать Святого Духа нас собра» двинулись из монастыря к большому каменному кресту на горе Елеонской.

Здесь с телом святейшего ждал архимандрит Викентий.

Пришедшим ко гробу роздали чёрные свечи. Владыка Корнилий отслужил с архимандритами краткую литию.

Гроб Никона подняли на руки. Начался последний путь. Носильщики менялись. В собор усопшего вносил с боярами сам великий государь.

Собор огромный, как Вселенная. Хоры пели так, будто все Силы Небесные собрались принять душу страстотерпца. Двенадцать отроков, в белоснежных, с золотым шитьём, стихарях, с аршинными свечами, как с мечами, окружили гроб, аки ангелы.

Поминали Никона на ектениях патриархом, кафизму и апостол читал сам Фёдор Алексеевич.

Десять часов продолжалось погребение.

Пришло время последнего прости. Царь вынул из-под мантии руку Никона, поцеловал. Сё был первый его поцелуй святейшего, ибо родился Фёдор Алексеевич три года спустя по оставлении Никоном патриаршества.

Глянул на тёток своих, на сестёр, сказал:

   — Подходите!

И все совершили целование.

Было темно, когда сели за поминальную трапезу.

Фёдор Алексеевич подарил митрополиту Корнилию облачение и святые сосуды из ризницы Никона и от себя сто рублей. Монастырю пожаловал тысячу. Самую дорогую митру и самый дорогой саккос святейшего Никона великий государь повёз в Москву, в подарок патриарху Иоакиму. Патриарх сего подарка не принял.

Так закончился земной путь величайшего из патриархов Московских и всея Руси, ибо святейший Никон был ровней царям и удостоился царского титула, подобно святейшему Филарету, но тот был родителем царя Михаила, родоначальником династии Романовых. Никон же — крестьянский сын, родом мордвин, поднятый Господом на вершину духовной власти ради иноческих трудов и дерзновенного стремления возвести на земле Российской — царствие Божие.

С Никоном ушла в прошлое эпоха простодушных надежд. А что величавее простодушия? Увы! Где великое, там и грехи до поднебесья.

Змея оставляет старую сухую кожу, выползая к новой жизни, влажная, молодо сияющая узорами. Так и Россия.

Приходит время, упирается в камень преткновения — и, оставив всё прежнее, великое, святое, нажитое, — уходит в иную жизнь, молодая, бессмертная, от века великая.

Через год после похорон Никона, 9 сентября 1682 года, пришли в Москву разрешительные грамоты восточных патриархов. Вселенские владыки восстанавливали низвергнутого в сане святейшего.

Патриарх Иоаким вознегодовал, выразил сомнение в подлинности грамот — ему сначала прислали перевод их. Тогда показали сами грамоты. Уязвили.

Даже к памяти ревновал! Пятнадцать лет был великий Никон — никто, да отныне становился прежним Никоном, святейшим. Не признать сего — перед всей православной церковью согрешить, признать — покаяться за все гонения на немощного старца. Что стыднее мести великим за великость их, за своё ничтожество?