Столовая гора - [38]

Это говорит Змейка. Теперь он ясно видит ее светлые волосы, темные глаза, непрестанно двигающиеся губы.

— Я пришла к вам.

И вот она у него в комнате, у него на оттоманке. Берет его голову обеими руками и целует в лоб, треплет его волосы, тихо смеется.

— Что это за трава? Вон там, в белом кувшине. Как она называется?

— Эта трава называется — евшан ^{83}. Понюхайте — какой у нее острый, запоминающийся запах. Какие длинные стебли! Она уже много лет стоит в этом кувшине и все еще пахнет горным, диким запахом. Вы слышите, как она шумит?

Змейка смеется. Наклоняет голову, прислушивается, смеясь.

— О чем шумит ваша трава? Расскажите мне сказку о траве евшан. Вы так хорошо рассказываете.

Да, он расскажет ей про траву евшан, но только это не его сказка, это древнее-древнее сказанье.

2

Когда у старого шамхала ^{84} Дагестана уехал в далекую страну единственный сын и остался там надолго, полюбил чужую страну, как свою, то затосковал старик, заплакал и, призвав лучшего певца, сказал ему: «Ступай к моему сыну и передай ему слова мои, что зову и тоскую, и пой ему наши песни, а если он не послушает тебя, дай ему понюхать эту траву по имени евшан».

И пошел певец в чужую страну, нашел сына шамхала, забывшего родные горы, и пел ему песни Дагестана, похожие на плеск горных потоков, и говорил ему слова отца, что зовет он сына к себе и тоскует, а когда молодой джигит не захотел ни обернуться, ни послушать песню, то протянул ему траву, пучок сухой травы — евшан.

И только вдохнул джигит горный запах травы, растущей у снежных высот, как тотчас же заплакал и сказал: «Лучше мне лечь костьми пастухом овец отца моего на своей земле, чем быть славным на чужой стороне».

— Вот что говорит древнее сказание. И может быть, это не совсем выдумано, может быть, в этом есть доля правды…

— Конечно, это не выдумано,— отвечает Змейка, прикрывая травою свое лицо, вдыхая горький запах, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, точно на молитве.— Господи, да что же это такое,— шепчет она,— когда это кончится?

Потом падает, вытянув руки, головой на его колени и плачет. Все тонкое тело ее бьется на оттоманке.

Он никогда не видел такого горя. Что напомнила ей трава евшан?

— Змейка, успокойся, Змейка!

Он дает ей воды — всхлипывая, она пьет воду, стуча зубами о край стакана, и внезапно хватает его голову, целует в губы, впивается открытым ртом в его губы, целует долго и зло.

— Не отпускай меня, не отпускай,— говорит она,— даже если я буду просить тебя — не отпускай! Слышишь? Я останусь у тебя всю ночь. Ты должен так сделать. Ты еще никогда такой меня не видел. Не отпускай…

Она мечется по комнате, встает, садится, снова встает, смотрит на часы и, наконец, падает на ковер у его ног.

— Не пойду, не пойду, не пойду…

Она стискивает зубы, сжимает колени, глаза ее горят, как у рыси. Он чувствует сухой жар ее тела, горький запах евшана.

— Я сейчас надену твои серьги,— говорит она,— смотри. Вот так! Тебе нравится? Я похожа на аварских девушек? Скажи, что я лучше их!

Ей жарко — она просит распахнуть окно. Сидит на ковре, расстегнув платье. На пестром фоне ковра и оттоманки, полуоткрыв накрашенные сухие губы, сидит она неподвижно, чуть наклонившись вперед.

— Я не пойду…

И она осталась на всю ночь. Она никуда не ушла. Это было. Это не сон. Все это было… Конечно.

3

— Уже утро, совсем утро — мне пора домой.

Змейка стоит у окна — подоконник мокрый от росы, сизый. На нем темные следы ее пальцев. У нее усталое, замкнутое, острое лицо, совсем тусклые слепые глаза. На плечах великолепная малиновая с оранжевым узором чадра, в ушах все еще колышутся, позванивая, заветные серьги.

— Может быть, этого и не нужно было делать, как вы думаете? — спрашивает она бесцветным голосом.— Может быть, лучше было оставаться дома в эту ночь? Ведь все равно — рано или поздно… Пустяки. Я с вами уеду в горы. Когда будет готово — вы мне скажете. И я поеду. Как у вас называют изгнанника?

— Камлий.

— Да, я помню. Вы мне рассказывали. Кровная месть. В адатах ^{85} Омар-хана ^{86} очень подробно говорится о ней. Чтобы предотвратить кровную месть, старейшины изгоняют из своей страны того, кому грозит смерть. И он называется — камлий. Он на всю жизнь становится изгнанником. Но часто его сердце не выдерживает. Правда, Халил? И тогда он возвращается на родину. Он идет в дом своего врага, к тому, кто имеет право его убить, и говорит: «Вот я»… Безоружный отдается на его волю. Его ведут на кладбище, на место, где похоронен убитый им, и убивают. Мне не изменяет память, Халил, правда? Я это хорошо помню! Так говорится в адате.

Она молчит, рисует пальцем на подоконнике, чертит непонятные письмена — тире, точки.

— Изгнанник,— тихо повторяет она,— камлий. «Лучше мне лечь костьми на своей земле»… А скажите, Халил, у вас в горах можно достать кокаин? Нет? Но что же мне тогда делать?

Она смеется. Почему у нее такой недобрый смех?

— Нет, конечно, я шучу,— через минуту говорит она просто и искренне.— Там мне не нужен будет кокаин. Там я стану совсем другой. Ты веришь? А теперь проводи меня домой. Я очень устала. Когда-нибудь я скажу тебе, чего мне стоила эта ночь, и ты поймешь. Это очень трудно, поверь — очень трудно. Поцелуй меня и идем. Идем!