Столица - [77]

Монтэгю так и не удалось разгадать, что же представляет собой удивительное явление светской жизни, известное под именем миссис Дэвон. Он приехал на ее бал и получил там ровно столько удовольствия, сколько его можно получить, толкаясь в толпе приглашенных; и, если не считать, что раза два он ввязывался в случайные разговоры с многочисленными сыщиками, которых он принимал за гостей, то все обошлось более или менее благополучно. И все время, пока его к кому-то подводили и с кем-то знакомили или кого-то заставляли вертеть в танце, он с удовольствием озирался вокруг. Широкая лестница, холл и все гостиные были превращены в тропический сад с пальмами, вьющимися виноградными лозами, азалиями, розами и громадными вазами, полными красных понсеттий, сквозь которые просвечивали сотни сверкающих огней. (Передавали, что этот бал истощил цветочные запасы страны вплоть до самой Атланты.)

Дойдя до парадной приемной, гость наконец оказывался перед маленькой старой леди, стоявшей в беседке из ниспадающих орхидей. На старушке было одеяние цвета королевского пурпура, обшитое каймой из серебряной парчи и с твердым поясом, вытканным из жемчуга. Если верить газетам, то на одном из балов миссис Дэвон стоимость бриллиантов присутствующих дам доходила до двадцати миллионов долларов.

Непривычного человека просто ошеломлял весь этот блеск. Котильон танцевали двести кавалеров и двести дам в роскошных нарядах, и это зрелище было столь очаровательно, что казалось, будто перед твоими глазами проходит волшебная сказка или сцена из какого-нибудь рыцарского романа. Во время танца четыре раза раздавали сувениры. Безделушки и драгоценности сыпались дождем, как по мановению магического жезла. Сама миссис Дэвон вскоре удалилась, но музыка продолжала греметь и гости веселились почти до утра, и все это время залы и гостиные обширного особняка были так забиты народом, что едва можно было повернуться.

И лишь по возращении домой гостю приходило на ум, что все это великолепие, все затраченные на него усилия оставили по себе лишь мимолетное воспоминание! Правда, это утверждение скоропалительно. Ведь минувший праздник являлся одним из тысяч ему подобных — простым образцом, которому все непременно старались следовать, устраивая у себя какое-нибудь торжество. Это был как бы удар гонга, объявлявший миру, что «сезон» начался, что шлюзы расточительности открылись и теперь поток увеселений хлынет неудержимой волной. Начиная с этого дня пойдут непрерывные празднества и иные любители в один вечер смогут присутствовать на трех банкетах, ибо в свете повелось посещать в порядке развлечения обед и два ужина. Остальные часы дня заполнялись приемами, чаями и концертами, но, какое бы из этих бесчисленных сборищ вы ни выбрали,— вы неизменно оставались в кругу все тех же лиц, с которыми встретились у миссис Дэвон. А между тем вне этого круга в городе существовали еще десятки тысяч чающих в него попасть и не меньшее количество подражателей; и в других городах также жили тысячи праздных женщин, озабоченных лишь тем, как бы поискусней перенять тон столицы. Трудно охватить мыслью размеры этого океана расточительности; это было нечто притупляющее чувства и оглушающее, как рев Ниагары.

Ближние такого образа жизни сказывалось не только на тех, кто его ввел в обычай; его результаты можно было проследить на облике всей страны. Бесконечное множество торговцев и промышленников поставляли «свету» ходовой товар, измышляя всяческие способы, чтобы заставить людей покупать побольше. Они изобретали так называемые «моды» — незначительные, но завлекательные новшества в покрое и тканях, благодаря которым всякая вещь очень быстро устаревала. Когда-то было только два «сезона», теперь их стало четыре, и при помощи нарядных витрин и бесчисленных реклам публику заманивали в рас-ставленные ей сети. «Желтая» пресса отводила целые страницы описаниям того, «как одеваются 400», и некоторые журналы, насчитывавшие по многу миллионов читателей, занимались исключительно распространением этих сведений. Везде, во всех классах общества, мужчины и женщины истощали свои умы и сердца и напрягали все силы, чтобы угнаться за призраком моды; из-за этого призрака массы народа прозябали в нищете и молодежь — надежда человечества — предавалась обманчивым иллюзиям. В деревнях жены бедных фермеров, чтобы выглядеть «помодней», переделывали свои чепчики, городские служанки рядились в шубы из поддельного котика, а приказчицы и швеи продавали себя в публичные дома ради лишней ленточки и дешевых украшений.

Нормальное влечение к красоте извращалось жаждой наживы. В столице единственным мерилом превосходства были деньги, а обладание деньгами являлось свидетельством власти, и всякое, самое естественное желание мужчин и женщин мерилось только деньгами. Стремление к прекрасному, гостеприимство, наслаждение музыкой и танцами, любовь — все превратилось в повод для демонстрации богатства. У мужчин было одно занятие — нахватать побольше денег; но их праздным женам уже решительно нечего было делать в жизни, кроме как наперегонки щеголять безумным мотовством. Это привело к тому, что женщина, которая умела особенно эффектно расточать богатства и тем самым являлась наиболее совершенным орудием поглощения труда и жизней других,— именно такая женщина и заслуживала всеобщее признание и оказывалась в центре внимания.