Столица - [101]

Теоретически было принято считать, что существуют два мира, строго отграниченных друг от друга. И два рода женщин: одни — которыми поиграют и бросят их, и другие— которых охраняют и уважают. Проститутки и содержанки, разумеется, существуют, на приличные люди о них не говорят и не имеют к ним никакого отношения. Однако Монтэгю припомнил по этому случаю поговорку про цепь, один конец которой держит раба, а другой находится в руке хозяина, и он не сомневался, что когда-нибудь Тендерлойн отомстит Пятой авеню. И дело не только в том, что богатые мужчины заражают своих жен и детей дурными болезнями, но и в том, что они прививают им идеалы и приемы полусвета.

Монтэгю был поражен тем, что ему пришлось наблюдать в высшем свете Нью-Йорка: куреньем и пьянством женщин, их увлечением азартными играми, их грубым и циничным взглядом на жизнь, их пристрастием к сальным анекдотам. Здесь, в ресторане, в нижнем этаже общества, он оказался у истоков разврата, и перед ним сама собой открылась истина: преграды между двумя мирами рушатся!

Он отчетливо представлял себе пути, по которым шел этот процесс. Вот, например, Бетти Уимен. Его брат собирался мило позабавиться — повести ее в театр и показать ей Розали! Само собой, Бетти знала о его эскападах, как и об эскападах других молодых людей его круга: она и ее приятельницы шептались и шутили между собой на эту тему. Циничный и улыбающийся Оливер сидел здесь сейчас с Розали, играя с ней, как кошка с мышью; но завтра он будет с Бетти,— и приходится ли после этого уди-вляться, откуда у Бетти взялось ее отношение к жизни? Поведение, к которому он приучал ее, пока она была его невестой, будет таким же, когда она станет его женой; и, быть может, впоследствии ему захочется удержать ее при себе, но всегда найдутся люди, чьи интересы будут заключаться как раз в обратном.

Монтэгю помнил и другие случаи, свидетелем которых он был или о которых слышал в обществе; можно было поручиться, что причиной их было влияние полусвета. И чем больше он размышлял над всем этим, тем больше раскрывал для себя тайн. Теперь он мог дать полную характеристику обществу, которое вначале так его поразило: в этом обществе царили обычаи и жизненные идеалы, какие, по его мнению, могли быть присущи лишь самой разнузданной актерской среде.

Общество это в основном составляли женщины: именно они задавали тон; а женщины высшего света ничем не отличались от актрис. Они были актрисами по своему стремлению обращать на себя внимание и выставляться напоказ; по своим вкусам в одежде и драгоценностях; по своей приверженности к папиросам и шампанскому. Они красились, как актрисы, употребляли их обороты речи и усвоили их образ мыслей. Единственная «несомненная разница между ними заключалась в том, что на подмостках женщины были все как на подбор и по крайней мере удовлетворяли простейшим требованиям физического совершенства, тогда как среди женщин общества были всякие: и слишком тощие, и слишком толстые, и удручающе невзрачные и неряшливые.

Монтэгю случалось бывать на спектаклях в частных домах, где оба разряда женщин встречались друг с другом. Вошло в моду приглашать артистов в светский круг, и Монтэгю знал, как охотно сходилась с ними молодежь. Только пожилые женщины чуждались этого общения, с высоты своего величия взирая на актрис, как на представительниц низшей касты,— потому только, что те вынуждены были зарабатывать себе на хлеб. Но Монтэгю казалось, что бедную хористочку, с которой он сейчас сидит и разговаривает, продающую себя ради ничтожного удовольствия, легче простить, чем женщину, рожденную и живущую в роскоши и презирающую тех, кто создал ее богатство.

Однако наибольшее сочувствие вызывали в нем девушки, не принадлежавшие ни к той, ни к другой категории: девушки, которые не продавались, а, несмотря на бесчисленные соблазны разврата, боролись за свое существование. Даже в театральном мире были тысячи женщин, не утративших чувства собственного достоинства,— и в их числе была некогда та же Тудльс.

— Я долго оставалась честной,— беззаботно смеясь, рассказывала она Монтэгю,— а жила всего на десять долларов в неделю! Изредка мы ездили в турне, и тогда мне платили по шестнадцати; но попробуйте-ка прожить на шестнадцать долларов в неделю, когда иные пьесы идут по одному разу, и надо кормиться, платить в гостиницах, шить костюмы для сцены, причем шесть месяцев вообще сидишь без работы! Все это время... вы знаете Сирила Чэмберса, знаменитого церковного живописца?

— Слыхал о нем,— ответил Монтэгю.

— Так вот, одну зиму я выступала здесь, на Бродвее, и в течении полугода он каждый вечер присылал мне букет орхидей, который никак не мог стоить меньше семидесяти пяти долларов! Он говорил, что откроет для меня счета во всех магазинах, где я только пожелаю, если я соглашусь провести с ним следующее лето в Европе. Он предлагал взять с собой мою мать или сестру, а я была так наивна, что воображала, будто это означает, что у него нет на мой счет дурных намерений!

При этом воспоминании Тудльс улыбнулась.

— И вы поехали? — спросил Монтэгю.

— Нет,— ответила она,— осталась здесь и играла в саду, на крыше одного ресторана, в аттракционе, который вскоре провалился. Я пошла к своему старому антрепренеру просить работы, а он мне сказал: «Могу платить вам только по десять долларов в неделю. Что вы так глупо себя ведете?» — «Глупо?» — спросила я, и он ответил: «Почему вы не подцепите богатого любовника? Тогда я мог бы платить вам по шестидесяти». Вот что приходится выслушивать девушке, выступающей на сцене!