Столетний старец, или Два Беренгельда - [75]

Вот уже два месяца, как Марианина с отцом жили в предместье Сен-Жак; из-за скудости средств они испытывали множество лишений. Марианина, взявшая на себя бразды правления их нехитрым хозяйством, одна знала истинное положение дел и приходила в ужас, видя, с какой катастрофической быстротой тают их последние сбережения. Она скрывала от отца все возрастающую нужду, ибо не могла лишать последних радостей старика, одной ногой стоящего в могиле.

Продав особняк перед отъездом в изгнание, Марианина не пожелала поместить в надежное место полученную значительную сумму, опасаясь снова стать жертвой банкротства. Она считала, что поступит правильно, если оставит деньги у себя; черпая время от времени из этого источника, в конце концов она вычерпала его до капли. На возвращение в Париж была потрачена значительная часть суммы, а остатки с возрастающей быстротой убывали.

Однажды утром Марианина, отведя Жюли в сторону, сказала ей:

— Бедная моя Жюли, вы не раз выказывали нам свою самую искреннюю преданность, и признательность наша поистине безгранична!.. Но, — со слезами прибавила она, — наши скудные средства не позволяют нам более пользоваться вашими услугами. Жюли, — продолжала девушка, взяв горничную за руку, — я хочу избавить отца от печальной участи узнать правду о наших делах, послушайте… — Жюли зарыдала; сквозь слезы можно было разобрать одно лишь слово «мадемуазель», остальные речи тонули в громких всхлипываниях. — Послушайте, Жюли, я сделаю вид, что рассчитала вас за провинность: вы меня понимаете? Иначе отец догадается, что вы ушли потому, что мне нечем вам заплатить… А это убьет его…

— Мадемуазель, я не могу расстаться с вами… Я буду служить вам без денег… и разделю с вами вашу участь… как плохую, так и хорошую… Ах, мадемуазель, не прогоняйте меня! — И Жюли, утирая фартуком глаза, опустилась на колени перед Марианиной, сетуя на ее неблагодарность по отношению к преданной служанке. — Мадемуазель, все переменится, вы выйдете замуж за генерала… Это я вам говорю! Хотя бы ради своего будущего окажите мне милость: позвольте служить вам без всякого жалованья.

При напоминании о Беренгельде Марианина протянула руки к Жюли и обняла ее.

Услышав плач, старик неслышно подкрался к кухне и все слышал. Войдя, он сел подле Марианины и запричитал:

— О, дочь моя!.. О, Жюли!..

Ответом ему было молчание!

Верино отказался от всех приятных мелочей, которые скрашивали ему существование, но сердце его дочери по-прежнему сжималось от горя. В маленьком хозяйстве царил режим жесточайшей экономии, и Марианина, способная стать украшением самого изысканного общества, принялась вышивать, чтобы заработать хоть немного денег.

Однако все усилия Марианины были напрасны. Она видела, как на них неотвратимо надвигается нищета. В довершение ее горестей она стала замечать, что Жюли, делая покупки, тайно доплачивает свои деньги; к тому же служанка, желая поддержать Марианину, привыкшую к роскоши, именуемой чистотой, ночи напролет стирала, отбеливала и гладила, ибо девушке было нечем платить прачке.

Дочь Верино дошла до крайней степени отчаяния: отец более не выходил на улицу; целыми днями он сидел у окна в старом кресле, обитом желтым утрехтским бархатом, и старался есть как можно меньше, уверяя, что у него нет аппетита. Вскоре из-за скудости их стола они почти совсем перестали готовить. По ночам Жюли плакала, но, зная нрав своей хозяйки, не осмеливалась ни к кому обратиться.

Марианина надеялась умереть — но умереть, не увидев Беренгельда! Умереть, не сказав ему ни слова! Умереть, оставив отца медленно погибать от голода!.. При этих мыслях у Марианины начинался приступ лихорадочной активности, поддерживавшей ее существование.

Подошел срок платить за квартиру, и Марианина с ужасом убедилась, что у нее нет на это денег…

Несчастный старик сидел возле окна в своем кресле, бедная Марианина стояла рядом с ним. Надвигалась ночь; девушка думала о предстоящей страшной развязке: ее сухие глаза не могли больше плакать, и только ее сердце еще ощущало боль.

— Что с тобой, дочь моя? — спросил старик. — Ты страдаешь?

— Нет, отец…

— Но ты вздыхаешь, моя дорогая Марианина!

— Нет, отец мой, пустяки, не стоит говорить об этом.

Голос Марианины изменился, посуровел, в нем послышались гневные нотки.

— Ах, вот как, дочь моя, ты больше не доверяешь своему бедному отцу!

— Но, отец, разве я не стараюсь в первую очередь удовлетворять ваши нужды, разве не делаю всего, чтобы вокруг себя вы видели только довольные лица? О! Бог мой! у вас всего одна печаль!.. Те, кому приходится много страдать, имеют право иногда и поскучать, предаться своим мыслям!

Последние слова прозвучали как упрек.

Старик покорно и с сожалением посмотрел на дочь; взгляд его был исполнен отцовского сострадания и одновременно удивления. Марианина упала на колени:

— О, отец мой!.. простите! Впервые в жизни я обошлась с вами неуважительно, простите меня, простите!

Даже голос молящего о пощаде отцеубийцы не мог бы звучать столь душераздирающе.

— Полно, — ответил старик, — ты всегда останешься моей милой Марианиной! — И он сжал дочь в объятиях. — Бедное дитя, вот оно, самое прекрасное в моей жизни мгновение!.. Ты заставила содрогнуться все струны моего сердца. Я был не прав, дочь моя! Бывают несчастья, перед лицом которых меркнут любые доводы!