Столешница - [30]

Поглядел, поглядел на своих «гостей», посмеялся над ними и за работу принялся. Может, и не вспомнил бы про столешницу, если бы не гвалт за окном. Взглянул, а там две мокроглазые галки уселись на «столешницу»-стол, и не столько клюют, сколько раскидывают на снег. Воробьишки и синицы на кусту ерошатся, а спуститься к еде боятся. На столешнице нахальные галки хозяйничают-безобразничают, сугробом разгуливает сорока.

…Утро чуть-чуть наметилось над бором краснотой печного зева, а меня уж кто-то будит. Вставать не хочется, допоздна просидел, да кому-то позарез нужен.

— Где, где, где? — тараторят воробышки под окном.

— Тута, тута, тута! — стучит-подтверждает на сухой осине дятел.

— Почем, почем?

— Какой, какой?

— Чево, чего?

— Поклюем?!

— Цыц, цыц!

«Нет, брат, не до него, коли завел компанию!» — улыбаюсь я. Беру с собой ломоть хлеба и кулек пшена. Завтрак не ахти какой, но цена ему все та же, как вчера — угощаю, а не торгую.

Воробышки на черемухе — куча мала! — встречают меня обрадованно-суетливо, а синица с березы уважительно возвестила на все заречье:

— Вот и он, вот и он!

Вишь, как я, оказывается, нужен здешним птахам! Вон и сорока вежливо лопочет-мурлыкает с ветлы, и ворона на дальней осине вовсе не каркает, а провозглашает «ура» в честь моей милости. А я-то собирался тосковать в одиночестве.

Снежные ляпки

С вечера сыро и тепло затуманило наволоком, южный ветер пахнул талым конским навозом и натрушенным сеном по обочинам санника. Там же в сумерках укрылась где-то ладошка новорожденного месяца, и зелено-лучистая звездочка, наверное, скатилась в нее диковинным самоцветом.

«Пожалуй, довольно мне на ночь дровишек», — порешил я и вернулся в лесную избушку за шаткий столик напротив подтопка. А как засел за него и увлекся делом, все полешки незаметно «скормил». Больно спорилась работа, когда огонь веселился и жаром дышал по всей избенке. Даже крапивницу отогрел где-то в углу потолочины, и она тенью филина, а не бабочки запорхала моим жильем.

К полуночи замел я голиком остатки щепок и березовой коры, сор пыхнул порохом и… сгас. Того и гляди остынут последние угольки, а до утра-то еще долго-долго. Что делать? И работа на ум не пошла, и беспокойство зашевелилось во мне, и сам на себя рассердился. Опростоволосился, поленился, «зачитался» днем письменами зверья и — рот до ушей! — слушал звеньканье синиц да нежные свисты поползней. Вот и выбирайся сейчас в лес за сушняком.

Сунулся за дверь — еле отпахнул ее, столько успело навалить липкого и пухлого снега — может быть, последнего, мартовского. Небо мягко вызвездилось и хоть как-то легче будет отличить сушину от сырого дерева. А где же лучше наломать сухоподстойника? Тальники берегом Ильмен-озера много ближе, но там по сучьям можно глаза развешать. У озера Морошное ольшины-сухостоины с осени порублены на дрова. Стало быть, одна дорога в бор, за вырубку, в молодые сосновые посадки.

Э-э, где она, зимушка-зима, когда в свое удовольствие кати да кати на лыжах хоть всю ноченьку! Липуче-водянистый снег «пришивает» лыжи и ходьба не только медленная, а и потная. Даже по готовой лыжне, а на целик-убродину и смотреть неохота.

Осилил выруб, где из-под надувов вряд ли чего достанешь, а вот и он, долгожданный сосновый подрост, еще не «просквоженный» топором лесника. По ровным рядкам на ощупь насламывал отсохшие сосенки, навытаскивал их на опушку. Ноша добрая и достаточно ее на остаток ночи. Но, фу ты, как вспотел и задохся!

Выбрал старый пень на вырубке, обмел с него и свежий, и зернисто-затвердевший снег, шубенки под себя и сел передохнуть. Тишина, только дальний поезд протянет ветровой шум — и опять тихо. Вроде бы неоглядно было в лесу, а обвыкли глаза — все вижу.

Батюшки, какую красоту просидел я за столиком избенки! Ночью не просто вываливался хлопьями мокрый снег, а леса играли в снежные ляпки. И явственно показалось, как оно было здесь без меня. Эвон те расхорошенькие березки враз отпрянули от сверстниц-сосенок да как вскрикнут:

— Ай, ай, девоньки! Сосенки-то колются, колются, щекотно!

Ну и кинулись они врассыпную, а сосенки-то растерялись и ну моргать хвоинками. Белотелые подружки не убежали, а зааукались-засмеялись и давай закидывать пригоршнями снега колюче-зеленые шубки соседок. И на плечи, и на руки накидали снежных «ляпок».

Сосенки тоже в долгу не остались — рукавами машут, на березки ляпки летят, а старые сосны-семянницы с головы до пят засыпали снегом какую-то шуструю и резвую березку.

По надувам и сугробам шум идет. Сшевелил он беляка у осиночек-лозинок, тому тоже захотелось поиграть в ляпки, да как влепила ему сосенка по мордашке — и вовсе окосел бедняга, сиганул вырубкой, сам не зная куда. А вослед во все легкие филин ухнул и зайчишка «сослепу» да испугу наскочил на козлиное стадо. Лесные овечки выбрели из Боровлянской согры посластить себя макушками трав на вырубке, снегом залеплены, а тут нате, косой прямо под ноги летит!

— Ай, ай! — рявкнул старый козел, и тут же ему на уши рослая сосна сронила увесистую «ляпу».

Табун козлов поскакал сосенками и березами обратно в согру, а зайчишка — вон же он сидит, глаза лапками передними чистит и жует скушенную веточку осинки. И тропу-борозду козлиную видно. А там вон кто чернеет в осиннике на отшибе вырубки? Конечно, лоси. Им-то не до игры-забавы — они выбирают посочнее осины и широкие залысины оставляют на каждом деревце. Чуть слышно похрупывают корой и глубоко, довольно вздыхают, как стельные коровы во хлеву.