Столешница столетий - [48]

И ведь не шибко бы я слукавил, так ответивши. Потому что — не шабашку же делал, али, по-нонешнему сказать, не халтурил, а с уменьем работал, всурьёз, а, ежли ты мне по сердцу, так и с душой, с любовью я твой натрет в дереве вырезывал…

А беда-то вся в чём тут была бы — да токо в том, что в дерево-то я душой не проник, материал-то я не прослу-шал! Не услышал я от того куска дуба аль от ствола красной сосны — а готов ли он к тому, чтоб на мой верстак сесть, а созревши ли он, чтоб изваяньем стать? И того паче: не прознал я от того древесного столпа — не чьим-либо, а именно твоим, твоим изваяньем он сможет ли стать?!.. Не прознал, не прослышал, не почуял — а за резцы взялся. Вот в чём спешка-то настоящая, а не в том только, что дерево не додержал, не обработал как надо…

Вот про что мне Сергей Тимофеевич толковал, со мной прознакомившись. Вот чему он хотел стать наученным — чтоб дерево чуять. Долголетья, говорю, он своим статуям деревянным хотел добиться, долголетья!

…Бывает так: человек становится схож с предметом своего горячего, вдохновенного и страстного повествования или раздумья. Так случилось и в тот раз. Рассказывая о тайнах своего искусства, старый мастер, казавшийся мне изваянным из ствола какого-то особо крепкого дерева, словно бы изнутри засветился! Как будто та самая «душа» древесной плоти, о которой он столь жарко говорил, воссияла в её глуби, тот самый «леший дух», не почуяв, не услышав которого, ваятель не может быть уверен в успехе творения, стал вещать в нём раскалённо-дрожащим светом. Мне поверилось даже, что вокруг белой копны его волос возникло это свечение «пламенного дерева»…

Искоса я взглянул на деда. Его лицо тоже сияло — только торжеством. Наши взгляды встретились, и я прочитал в его глазах: «Ну, что я тебе говорил!» Однако увиделось мне в лице моего прародителя ещё и что-то вроде ожидания, словно главное торжество для него ещё должно было наступить. Я сказал мастеру:

— Ну, судя по тому, что скульптуры Конёнкова, которые он ещё до революции в дереве создавал, до сих пор в Третьяковке, в Русском музее и других галереях стоят, и как новенькие, — вы, Павел Лаврентьевич, свои секреты ему передали, да? Насчёт долголетия…

— Да, кое-что он от меня перенял — да он ведь у многих умельцев учился. Настоящий мастер — он у всех учится… — ответил хозяин дома.

— Ну ить и ты тож от него кое-что взял доброе, — заметил дед. — Вотличьё вырезывать стал.

— И то правда, — кивнул его друг. — Не встреться я с Серьгой, лики святые не осилил бы. Вобче… телеса людские вытёсывать не было б у меня уменья.

— Так вы и скульптурой занимались?! — ещё раз удивился я.

— Ато! — воскликнул дед. — Думаешь, Лаврентьич токо мебелями славен стал? Да и на тех же его «горках», шкапах да креслах та-ки патреты красуются — заглядишься, а уж морды звериные — тронуть боязно… А Христос! Христа-то какого ты, Паша, сваял — вот уж взабыль, будто сам ты его самолично видал… Он в Троице содержался, покудова её в тридцатых не закрыли, музей там антирелигиозный исделали, а посля войны уже в городском, в историческом музее оказался. Да ты ж, Слав, тот статуй видал, он в той зале, где иконы древние. Помнить должон: ить не статуй — человек живой, замученный…

— Так это вашей работы статуя, Христос сидящий? А на табличке написано, что середины девятнадцатого века, что скульптор неизвестен… Как же так?

— А вот так, сынок, — невесело усмехнулся, отвечая мне, дедов друг. — Будешь тут неизвестным, ежели тя к стенке, аль, самое меньшее — за решётку, когда б кто из комиссаров признал, что это твоё изделье… Знаешь, Никола, я и сам, бывает, зайду в музей-то наш, гляну на то творенье своё — и сам себе не верю: да неужто были такие времена, когда я вот так кудесничать мог. Неужто этот Спаситель — моих рук дело? Самому не верится…

…Я действительно хорошо знал, о какой деревянной скульптуре шла речь. Эта статуя Христа была извлечена из запасников как раз в те мои подростковые годы, когда я стал частить в наш краеведческий музей: его директор, художник и собиратель старинной живописи и утвари, как дворянской, так и крестьянской, вместе с несколькими учителями истории создал при музее что-то вроде общества любителей местной старины. Хотя оно скромно звалось кружком молодых краеведов, но было именно обществом: к пожилым подвижникам тянулись и школьники, и студенты, и те хранители отечественной мудрости заражали своих питомцев любовью к русской истории, давней и недавней. Благо, что столь многое в нашем древнем городе дышало — и, слава Богу, дышит и сегодня — этой историей… В те же годы под кровом бывших купеческих палат, в их могучих стенах, ставших стенами музея, была создана галерея древнерусской иконописи. (Что, между прочим, было делом непростым: шли хрущёвские времена, вновь нарастала «борьба с опиумом для народа»). Вот в главном зале той галереи, в самом его центре и находилось деревянное изваяние сидящего Христа. И я множество раз его разглядывал.

Облик этой небольшой — в половину среднего человеческого роста — скульптуры легко представить тем, кто видел в московском музее на Волхонке или хотя бы на хорошей фотографии роденовского Мыслителя. По крайней мере я, мальчишкой впервые оказавшись в столице и оглядев шедевр французского ваятеля, сразу же узрел в тёмнобронзовом мускулистом гиганте сходство с тем деревянным изваянием, которое столько раз представало моим глазам в музее родного города.