Столешница столетий - [45]

…Вот таким густым и крепким настоем древесного духа и всего сложного арсенала красок, лаков и спиртов, потребных мебельщикам и резчикам, дохнуло на меня в доме старого мастера. Полувековым настоем — да что там! к тому времени, когда мы с дедом пришли в гости к товарищу его отрочества и юности, дом его простоял уже шестьдесят лет… Однако воздух в горнице и в других комнатах этого жилища не был ни спёртым, ни затхлым, никакого „старческого духа“, что нередко гнездится в жилье ветхих бобылей, там не ощущалось. Напротив — от всего в доме веяло свежестью, чистотой и природной мощью… И, конечно же, головокружительно воздействовала на меня смесь этого настоя с тёплым и терпким духом свежеиспечённых лепёшек! Как же тут было мне, девятнадцатилетнему, не почуять в себе совершенно непреодолимое желание „кусить кого нито“, зверский юношеский аппетит.

А ещё — в горнице витал аромат, шедший от золотистых кусков, на которые были поделены свежие медовые соты: огромная деревянная чаша с кусками сотов стояла на столе, и капли, в которых, казалось, все запахи разнотравья таились, медленно источались из шестигранных восковых ячеек… А в раскрытые окна всплывал сентябрьский сад, где ещё не со всех яблонь были сняты плоды… Мёд старику приносил его младший сын, единственный из его сыновей, кто не пошёл по следам отца, но выбрал себе хлопотное ремесло пасечника. Сад же своему старинному другу некогда посадил, обустроил и время от времени помогал обихаживать мой дед… Вот чем дышал я в тот давний час моей юности под кровом старого мастера „краснодревного“ искусства. Пока жив — не забыть мне тот тёплый сентябрьский день!..

…И вот что примечательно: этим добрым, вкусным, свежим и настоявшимся духом на меня повеяло ещё до того, как мы с дедом вошли в дом его друга. Я ощутил его тогда, когда хозяин дома встретил нас у крыльца, похожего на теремок: с высокой крышей, крытой узорным лемехом, с двумя витыми „столпиками“-колоннами под ней, с перилами, изукрашенными резным узорочьем. Поздоровавшись, обнявшись и облобызавшись с дедом, Лаврентьич взглянул на меня и в удивлении покачал головой: „Ну, Николай, экая копия твоя выросла!“ И, видимо, объятый этим радостным удивлением, он обхватил меня своими здоровенными ручищами и на миг прижал к себе: „Ах ты, внучок!“ И крепко в тот миг дохнуло на меня от могучего тела мастера тем самым настоем множества терпких, чистых и духовитых запахов, которым был насущен и пропитан воздух в его доме. А он был по-настоящему могуч, этот искусник, и в преклонном своём возрасте остававшийся статным, по-мужски красивым и донельзя колоритным.

То был, что называется, „кряж“. Дед мой тоже вполне мог ещё называться „кряжем“, однако уже заметно похилившимся, да и с уже побитым ветрами времени верхом: волос на голове моего прародителя я вообще не застал. А вот его старый товарищ выглядел былинно: с окладистой белой бородой и с пышной копной седых волос, не серебряных, а просто белых. И вообще он казался мне изваянным из ствола какого-либо могучего дерева — скорее всего, из заповедной корабельной сосны. И руки его, мощные и тёмные, походили на здоровенные корневища — при том, что их пальцы, длинные и прямые, можно было назвать даже музыкальными… Словом, зачаровал меня этот старик!

Потому-то и привлекла моё особое внимание одна из примерно десятка фотографий в рамках, висевших, как это и до сих пор водится в провинциальных русских домах, на стене горницы. (Замечу: на бревенчатой стене, но совершенно гладкой и плоской, до того точно, „заподлицо“ были подогнаны друг к другу опиленные, „брусовые“ грани брёвен. „А обои — это только тараканов плодить“ — сказал хозяин дома). На самом большом фото Павел Лаврентьевич сидел на скамейке в центре Талабска — на заднем плане виднелся Троицкий собор, — беседуя с другим стариком, сидящим на той же скамейке. Причём внешность его собеседника была такова, что сначала я решил: это, наверное, брат мастера. Такос же крупное, по-мужицки породистое лицо, окаймленное седой бородой. Правда, борода у этого старика отличалась гораздо большей длиной и кустистостью, чем у дедова друга. И, приглядевшись, я понял: никакого родственного сходства меж двумя людьми на этом фото нет и в помине. Седые волосы сидевшего рядом с Лаврептьичем человека спадали вниз львиной гривой, и брови его тоже были совершенно иными, кустистыми, и вся скульптура его лица, жёсткого, с цепкими, даже чуть хищноватыми глазами, со лбом страстного мыслителя, говорила о том, что это человек явно „не из простых“. Да и вряд ли наш, местный…

Единственно, что по-настоящему роднило их обличья — руки! Мощные ладони незнакомого старика сжимали набалдашник толстой трости, и было видно, сколь жилисты кисти его рук и как длинны и костисты его пальцы. Руки у двух пожилых мужчин, сидевших рядом на том фото, были почти совершенно одинаковы!.. Кроме того, мне показаюсь, когда я пристально вгляделся в лицо бородача с львиной гривой, что оно мне всё-таки тоже знакомо, что я уже видел этого человека. Но — не живьём, а опять-таки на фотографиях. Или на портретах. Но — точно видел.