Стоит только захотеть... - [19]

— Это поддается лечению? — спросила я.

— Практически никогда, — ответила женщина, — то есть улучшение наступить может, а вот о полном выздоровлении даже и говорить не приходится. А в случае с этим больным… восемнадцатым… Петров его фамилия, кажется?

— Да.

— Случай с этим больным особенный. Болезнь началась вследствие сильнейшего потрясения. Больной почти полностью потерял рассудок. Мания преследования, постоянные галлюцинации… При таком течении болезни человек обычно считается обреченным. Я думаю, что улучшения в его состоянии не предвидится, — закончила женщина, — по крайней мере в ближайшие полгода.

Я сочувственно качнула головой.

— Вот мы и пришли…

Женщина остановилась напротив одной из дверей.

— Только недолго, — сказала она мне, — через два часа ему процедуры назначены, а после посещения вашими коллегами у восемнадцатого… у Петрова всегда ухудшается состояние. Буйствует он.

Женщина потянула засов кормушки. Лязгнув, открылось окошечко.

— Пожалуйста, — сказала она.

— Что это? — удивилась я. — Вы мне не откроете дверь?

— Ни в коем случае, — женщина даже усмехнулась, — разговаривайте через окошко. Он ведь буйный, его поведение непредсказуемо, он нападет на вас, что-нибудь случится, а отвечать буду — я.

— Ничего не случится, — заверила я, — я сумею постоять за себя. Откройте дверь.

— Исключено, — сказала женщина, и лицо ее словно постарело.

«Как же мне быть? Ведь через окошко мне ни за что не установить более или менее устойчивый контакт, — подумала я, — как же мне…»

— Послушайте, — сказала я, — если я буду общаться с больным через окошко, то он бессознательно будет сопоставлять меня с теми… кто его здесь задерживает. К тому же Петров сидел в тюрьме, и он должен сохранить воспоминания о таких дверях — с глазком и окошечком для выдачи пищи. Другое дело, если я присяду с ним рядом и спокойно поговорю. Обещаю вам, что ничего не случится.

Женщина в белом халате задумалась.

— С точки зрения психологии правильный подход, — проговорила она. — А вот у тех ваших коллег, которые до вас приходили, допрос не получился скорее всего из-за того, что они общались с больным через окошко для выдачи пищи… Но взять на себя такую ответственность и пустить вас в палату…

— Обещаю вам, что все будет в порядке, — снова сказала я.

Женщина поколебалась еще минуту и решилась наконец.

— Хорошо, — вздохнула она, — только… Напишите мне расписку, что вы… ну и так далее. Вот листок из моего блокнота и ручка.

— С удовольствием! — воскликнула я и мгновенно написала требуемую медсестрой расписку. — Открывайте, — попросила я.

— Я буду неподалеку, — сказала женщина, — если что-нибудь случится — кричите, я тут же подам сигнал тревоги. Дверь я закрывать не буду.

— Хорошо, хорошо…

— И еще одно, — предупредила она, — не спрашивайте его, пожалуйста, напрямик о том дне, когда он… При воспоминании о своем потрясении больной впадает в беспокойство и может сделаться буен. Он сейчас, правда, в смирительной рубашке, но вы себе не представляете, на что способны больные, когда у них обостряется заболевание…

— Я приму к сведению.

Лязгнуло железо, и толстая, обитая металлическими пластинами дверь отворилась.

Я вошла в палату…

* * *

Палата почти ничем не отличалась от тюремной камеры-одиночки. Парашу заменял по горло забитый испражнениями унитаз, нары — койка, прикрученная ножками к полу; а стены были обиты какими-то мягкими матерчатыми пластами, вроде спальных матрацев, — видимо, для того чтобы пациент в припадке не разбил себе голову.

На койке, забравшись туда с ногами, сидел крупный мужчина. Он был коротко стрижен и давно не брит, почти совершенно заплывшие глаза его были покрасневшими. Красен был и его нос — с горбинкой от давнего перелома. Спеленутый смирительной рубашкой и горбоносый, он походил на больную поникшую птицу.

— Здравствуй, Никита, — сказала я, усаживаясь рядом с ним на койку.

— Чего… надо?.. — отрывисто проговорил он. — Ты это… доктор?

— Да, — сказала я, — решено перевести тебя на другой режим, если ты, конечно, будешь вести себя прилично. Вот я и пришла поговорить с тобой по этому поводу.

Петров поднял на меня больные глаза. Из его носа текло прямо на смирительную рубашку.

— На какой режим? — спросил он. — Мне и здесь хорошо. Тут дверь такая… прочная.

— Хорошая дверь, — похвалила и я, — у нас в каждой палате такая… Тогда, Никита, ты сам лучше скажи, чего бы тебе хотелось?

Петров долго молчал, уткнувшись подбородком в грудь. Шмыгал носом. Несколько раз в видимом испуге оглянулся на голую стену палаты.

— Я тебя не тороплю, — проговорила я, — подумай, подумай…

Но Петров не стал больше думать. Он вдруг резко подался ко мне, будто хотел ударить меня головой в лицо. Я инстинктивно вскочила.

Петров снова рванулся ко мне, но — спеленутый — упал с койки, разбив себе лицо.

— Доктор! — захрипел он, когда я наклонилась к нему. — Мне бы не здесь быть… Мне бы не в больничке…

Он извивался на животе, пытаясь подняться. По его покрасневшему от натуги лицу бежали две тонкие струйки крови — из разбитого носа через губы на подбородок и из рассеченной брови — по щеке.

— Доктор! — Голос его звучал сдавленно. — Мне бы лучше закрыться… В СИЗО бы мне лучше! Тут больно страшно одному… И охрана тут, наверное, плохая… Лучше на нарах с пацанами, чем тут одному… Я боюсь… Я все жду, что он ко мне придет… Он все может, он… если захочет, сюда легко пройти может…