Стоим на страже - [16]

— Так как же… — попытался возразить Алексей.

— А вот так. Попрощаешься со мной с живым. Ну, какой толк прощаться, когда я ничего слышать уже не буду? Ну труп и труп. Для вас это невидаль, а я этих трупов на фронте нагляделся — счету нет! Сперва тоже шарахался, замирал. А потом привык. И вообще, странно у нас, у живых людей, получается. Вот пока человек говорит, дышит — к нему одно отношение, а замолк, глаза закрыл, остыл — уже другое! Какой-то страх перед ним. Живой когда, он тебе всякие гадости может наделать — не страшен. А помер, никому никаких бед причинить не может — страх от него идет. Почему так?

— Кто же знает? — замялся Алексей. — Ты больно тему грустную затронул. Давай о чем-нибудь другом.

Отец засмеялся хорошим, бодрым смехом, будто он и не был больной, а тем более умирающий:

— Тема эта, Алеша, для меня самая что ни на есть актуальная. Как говорится, вопрос номер один на повестке дня. И никуда от него не спрячешься! Уходить мне от вас не хочется. Тепло у вас здесь, на земле, солнечно, красиво. Кому охота в сырость и мрак ложиться?

— Пап, ну чего ты взялся жилы тянуть? — вдруг рассердился Алексей. — Ты же не баба.

— Верно, сынок. Но я не для жалости это тебе говорю. А к тому, что ехать тебе надо. И попрощаться с таким, какой я сейчас, даже сподручней. Я в своем уме. Я тебя, ты меня — услышим. Простимся, и поезжай. Дела тебя ждут. Дела ого какие! Мир охраняешь. Шутка ли!

Алексей не знал, как себя вести. Что делать? Что говорить? И вообще, старик придумал такое, о чем Алексей даже не слыхал раньше! Попрощаться с живым и уехать, оставить его на самом пороге жизни и смерти? Все происходящее выглядело как-то неестественно: отец совсем не похож на умирающего. Врач сказал: «Он на своем характере держится».

Да, характер у отца действительно прочнейший! На фронте его прекрасно показал — вся грудь в медалях и даже два ордена. Как он сам гордо говорил, все должности прошел — от самой малой до самой большой: подносчик снарядов, заряжающий, замковый и, наконец, наводчик — главнейшее лицо при орудии, и поэтому даже официально во всех документах называется — первый номер. Очень гордился отец этой должностью: «Первый, он первый и есть, все на нем — и попадание по врагу, и жизнь расчета: ты не будешь попадать — противник попадет, и всему расчету каюк».

Кузьма Петрович и после войны прошел хороший путь — от рабочего до начальника цеха. Институт заочно окончил, хотя и шутил по этому поводу: «Я с цехом и без диплома управлялся. Для престижу надо было эти корочки получить. Ну и получил. Хотя и нелегко было».

Алексей знал, мало что изменил институт, отец по-прежнему писал с ошибками, не всегда правильно произносил слова, может быть, там, на заводе, это образование как-то сказывалось, а в доме, для своих, он вроде бы каким был, таким и остался. И вот этот цвет лица — керамический, совсем не инженерный, тоже на всю жизнь. Алексей и мать между собой полушутя, а больше уважительно называли отца «рабочий класс». «Ну как, не задерживается сегодня наш рабочий класс?», «Что сказал рабочий класс насчет нового телевизора?»

В жизни у Кузьмы Петровича и до института во всем была полная ясность, хоть в делах внутренних, хоть в международных. Никаких сомнений или колебаний. Он о своих руководителях и о зарубежных деятелях точно знал и предсказывал, кто какую линию «гнуть будет». Алексей никогда этому не придавал значения, ну говорит «рабочий класс» — и пусть говорит. Но как это ни странно, при всей далекости от высоких руководящих сфер и всяких особых источников информации, Кузьма Петрович в конечном счете оказывался прав! Что он предсказывал тому или иному деятелю, то и сбывалось. А видел он их за свою семидесятилетнюю жизнь немало.

На смертном одре отец был тверд духом, никакой в нем сломленности. «Какая несправедливость! — подумал Алексей. — Человек набрал мудрости, знает, что есть в жизни добро и зло, в нем кипит душа. Ему бы жить да жить с этой вот своей твердой верой и убежденностью — ее еще на один век хватит, ан нет, тянут его из жизни какие-то таинственные силы, которые еще никому не удалось ни познать, ни одолеть».

— Посиди, посиди, я тебе чего-нибудь расскажу, — успокаивал между тем отец Алексея, понимая, как ему нелегко. — Надо бы в таком случае что-то очень важное рассказать. От стариков всегда мудрости ждут. А я вот никакой особой мудрости и не нажил. Хочется мне почему-то рассказать тебе про натянутый шнур. Не знаю почему. Может, я в себе этот натянутый шнур всю жизнь ощущаю?

Алексей насторожился, думал, отец опять насчет близкой смерти поведет разговор. Но он стал говорить о другом.

— Однажды на Курской дуге пошли разведчики за «языком», или, как тогда говорили, «в поиск». Ну это только так называется, вроде бы они ищут «языка», а на самом деле у них все давно высмотрено, рассчитано, распределено, кто что делать должен. В общем, все как по нотам разыгрывается. Мы, артиллеристы, в этих нотах тоже свою партию играли. Причем очень важную. К нам даже сами разведчики пришли и объяснили. Начальство, конечно, задачу поставило. И мы ее выполнили бы. Но разведчики пришли и сказали: «От вас, братцы артиллеристы, наши жизни зависят. У нас там расстояния короткие — несколько десятков метров от немецкой проволоки до их же траншей. И если нас в этом промежутке застукают, назад все скопом мы в проход в колючке не выскочим. А если затопчемся около прохода, нас побьют за секунды. Сколько летит ваш снаряд отсюда до них? Секунд пять. Вот этого нам уже под завязку. За пять, секунд сколько можно дать очередей из автомата или пулемета? Ну, скажем, несколько. В общем, всех нас не побьют за эти секунды, тем более что мы будем гранатами да ответным огнем отбиваться. Но если нас застукают, а вы будете в блиндаже чай пить, да пока прибежите к орудиям, да наведете, да зарядите, нам уже, как говорится, капут будет. Похоронки надо писать. Вот и просим мы вас, дорогие боги войны: наведите, зарядите, да еще и шнур внатяжку держите в руке, и как мы сигнал ракетой дадим — тут уж за шнуры вы и дерните! Вот тогда мы, может быть, выберемся! Только так все произойдет мигом — дернул шнур, бахнул выстрел, долгие — ох, долгие секунды полета снаряда! — и, наконец, желанный разрыв. Ну, если по нам не попадете, то по фашистам уж точно придется! Для снаряда десять метров туда, десять метров сюда — это не расстояние. Главное, пальните вовремя! Мы там в кутерьме не растеряемся!