Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [68]

Быково находилось у края большого круга, ограниченного каймой деревьев. Противоположный высокий берег реки закрывал часть горизонта близко у деревни, а с других сторон горизонт был далеко, и на поверхности круга была видна еще одна деревенька в полях, перелески, растительность на высоких берегах и в пойме реки, нераспаханные кусочки земли с кустами и деревцами среди полей и вдали большие леса.

Видно, тогда закрепилась у меня зародившаяся раньше привязанность к родному месту, слепая, несправедливая к другим, опасная, как всякая любовь, и незаменимо-питающая, как ничто, кроме любви, не может делать.

Переезд на дачу в начале июня произошел с некоторыми затруднениями. Мы с Марией Федоровной приехали на пригородном поезде и стали ждать грузовик, на котором ехали мама (в кабине) и Наталья Евтихиевна (в кузове). В кузове его были уложены раскладные кровати, матрацы, всякие мягкие вещи, запасы муки, крупы, сахара на все лето, чтобы не возить их на себе из Москвы. Около кабины, где было устроено место для Натальи Евтихиевны, потому что там меньше трясет и есть защита от ветра, стояли четыре больших, двадцатилитровых, и три маленьких бидона с керосином, привозимым из Москвы, потому что за городом керосин было невозможно купить. Керосина нам обычно хватало до конца лета и немного оставалось, его отдавали хозяевам, но Мария Федоровна, если ехала в Москву, привозила оттуда в поезде бутылку с керосином. Это было строго запрещено и грозило штрафом и неприятностями, и Мария Федоровна обертывала бутылку поверх пробки белой салфеткой, завязывала шелковой ленточкой от коробки конфет и поливала тройным одеколоном, чтобы не чувствовался запах керосина. Она ни разу не попалась. Я думаю, что она это делала, чтобы показать свое презрение к существующим порядкам и свою независимость от них.

Мы ждали маму с грузовиком, а ее все не было. Наконец она приехала, намного позже, чем должна была бы. Проселочная дорога, на которую надо было свернуть с шоссе, размокла после дождей, а почва в Абрамцеве — глина, машина увязала, и шофер отказался ехать, хотел сбросить вещи на землю и вернуться в Москву. Только огромные по тем временам чаевые заставили его рискнуть. Меня кольнула болью беззащитность мамы, одной в этом грузовике, нагруженном нашим летним скарбом. (Обратный переезд в конце лета в Москву прошел благополучно: лето было засушливое, и глина затвердела, как камень.)

Конечно, смерть мамы следующей весной, отрезавшая меня от детства и распространившая мрак, в котором с тех пор проходила моя внутренняя жизнь, не говоря уже о внешних последствиях, способствовала тому, что последняя дача, последнее лето при маме выделились в моей памяти, но и тогда и сразу все мне понравилось, полюбилось в этом Абрамцеве. Абрамцево того лета осталось ясным, светло освещенным отрезком дороги, по которому медленно, задерживаясь, пытаясь остановиться, катилась моя жизнь. К тому же лето было жаркое, сухое, солнце стояло на небе целые дни, и ничто не нарушало ход жизни.

Дача в Быкове была самая дорогая и самая хорошая из всех наших дач. Мне казалось, что мы находимся на вершине благоденствия, и это успокаивало постоянную тревогу о том, что мы можем лишиться средств к существованию, комнат и прочего.

Раньше, когда мне было восемь-девять лет, я представляла себе, играя, что мама умерла и нас выселили в маленькую темную комнатку, где жила Наталья Евтихиевна, с окном, выходящим в кухню. Я представляла себе, что не смогу взять с собой все мои игрушки, места не будет, и отбирала две из них, не самые любимые, но самые жалкие: мягкого зверя, обтянутого темно-синей бумазеей и изображавшего зайца, но под влиянием Марии Федоровны, считавшей зайцев животными, приносящими несчастье, преобразованного в «Котю», и игрушечную копию школьной сумки, куда я старалась впихнуть как можно больше тряпочек, чашечек, желудей и тому подобного. Сладострастно щемило сердце от этой необходимости довольствоваться малым.

Мне было известно, конечно, и Мария Федоровна любила повторять, что августовские ночи темные, а в начале лета ночи светлые, но, когда я просыпалась ночью, меня удивляло и волновало, что деревенскую комнату с дощатыми внутренними перегородками и бревенчатыми с паклей наружными стенами наполняет сероватый свет, в котором я прекрасно вижу спящую Марию Федоровну, ее голову с жалкими жидкими старческими волосами на белой подушке (днем ее прическа с пучком наверху головы вводила в заблуждение относительно ее старости, близости к смерти — чего я, будучи оптимистом, не хотела видеть), рельеф ее тела под повторяющей этот рельеф белой простыней — ночью на первом месте слышимое: регулярное дыхание, храпенье, скрипы, а здесь было видимое, но меньше, чем днем, и мне это нравилось.

А по утрам, когда совсем светло, хоть и очень рано (коров еще не выгоняли и кур не выпускали на улицу), я просыпалась от света и больше не засыпала, и в течение дня не чувствовала, что спала слишком мало. Иногда я тихонько вставала, застилала кровать и ложилась сверху, надев сарафан, но Мария Федоровна бывала этим недовольна.