Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [45]

Ко мне приходили играть и ходили с нами купаться моя ровесница Леля из соседнего дома и Нина (старше нас с Лелей на три или четыре года) из дома за нашим огородом.

Мы сняли переднюю часть дома, у которого было четыре окна. В нашей половине стояла побеленная русская печка. Терраса была застекленная, что мне не нравилось и Марии Федоровне тоже, — приятно сидеть, пить чай под крышей, но на воздухе.

Хозяева были старик и старуха. Старик, с небольшой, закругленной и, казалось, нечистой бородой, как будто в ней что-то застряло, и маленькими подслеповатыми глазками, плохо видел. Мария Федоровна говорила, это оттого, что он пил спирт-денатурат там, где работал сторожем. У них был белый с серыми пятнами деревенский кот Васька с большой круглой головой. Он садился рядом с нами на лавку и, мурлыча, поддавал головой под локоть, отчего суп или чай расплескивались.

У хозяев были корова и свинья, куры и даже лошадь (лошадей у колхозников отобрали, но их зять был возчиком). Лошадь была пегая, белая с большими коричневыми пятнами, смирная и всегда усталая, как все лошади, возившие подводы. Муж хозяйской дочери обращался с лошадью грубо; запрягая ее, упирался в хомут так, что ее качало. Правда, я не видела, чтобы он ее сильно бил (для меня, при всей радости от вида животных, было облегчением, когда лошади исчезли с улиц Москвы, замененные машинами). Дочь хозяев Граня недавно вышла замуж, она была беременна, с большим животом, а лицо у нее было бледное, с бледно-коричневыми пятнами. Она льнула к своему мужу, но нельзя сказать, что он отвечал ей тем же. Они занимали комнату в сенях, и я чувствовала, что Марии Федоровне не нравилось, что я наблюдаю за беременной Граней и ее мужем. Среди лета у Грани родился мальчик. Он очень плакал, потому что его кусали клопы, его тельце было в круглых красных пятнах от их укусов.

У хозяев был еще один сын, он служил младшим командиром в Красной армии. Он приехал к родителям и утром умывался под рукомойником во дворе. На нем была синяя, с большой красной звездой на груди шелковая майка. Моя мама улыбалась, глядя, с какой энергией он чистил зубы, и сказала, что до революции у унтер-офицеров царской армии не было ничего подобного этой майке, они носили грубое бязевое белье.

Эти два года были расцветом игры в куклы, особенно на даче. Погода была все время сухая, и мы играли моими куклами в углу нашего палисадника. Там же росла черемуха, и мы лазили на нее и к концу лета ели ее ягоды, вяжущие, но сладкие, а зубы и десны от них делались черными.

Люкина дача была недалеко от нашей, но Люка не приходила к нам, и я не ходила к ним играть. В Москве Люка, в отличие от меня, да и от Тани, все время проводила во дворе, однако на даче, когда мы приходили к ним, не видно было, чтобы она играла с кем-нибудь или одна. Один раз она лежала на раскладной кровати на солнцепеке в сарафане и в кофточке с короткими рукавами — меня это удивило, но Наталья Александровна считала, что это полезная воздушная ванна. Люкин отец не жил на даче, но там жили ее бабушка и тетка. По Люкиному обращению не было видно, что она любит тетку, бабушку и мать, а они ее очень любили и очень ей попустительствовали. Наталья Александровна научила нас покупать в одном из домов деревни мед в сотах и сладкую «владимирскую» вишню. Наталья Александровна совсем не ограничивала Люку, как ограничивали меня: не только разрешала ей есть ягоды, сколько хочет, но поощряла есть как можно больше. Мы ходили вместе купаться. Мария Федоровна говорила: «Пора выходить». Я кричала: «Еще немножечко!» — и Мария Федоровна соглашалась. Потом я выходила из воды, иногда с «цыганским потом» — гусиной кожей. А Люка никак не хотела слушаться Наталью Александровну. Мы уже уходили домой, а она все бултыхалась в воде. Наталья Александровна много раз грозила Люке и один раз ушла в конце концов, унося всю Люкину одежду, и Люка, плача, голая и розовая (ее кожа плохо принимала загар), с уже припухающими сосками, побежала вслед за матерью.

Я, как и в Лучинском, плавала вдоль берега, держась за резиновую камеру мяча, и не заплывала туда, где не могла достать ногами дно. Но однажды недалеко от берега остановилась баржа, и Мария Федоровна сказала мне: «Доплыви и сядь на руль» — руль баржи состоял из больших, отесанных, квадратных в сечении бревен. Я доплыла, держа левой рукой мяч и подгребая другой рукой, и уселась на руле лицом к берегу. Мне нравилось так сидеть, вода не стояла на месте, и руль, хотя и не двигался явно, все же не был совсем неподвижным и отплывал все дальше от берега, поэтому нужно было вернуться. Я соскользнула с бревна и, неожиданно для себя, ушла с головой под воду — открыв глаза, я увидела над собой толстый слой воды. Но я крепко держалась за мяч («Не выпустить мяч», — как будто кто-то сказал мне) и всплыла. Мария Федоровна на берегу уже начала расстегивать и развязывать свои юбки — спасать меня. Она сказала, что меня могло затащить течением под баржу.

Мама, как раз была на даче, и я, гордясь происшедшим, радостно и с торжеством закричала: «Мама, я тонула!» Я никак не могла ожидать, что мама изменится в лице, что ей станет почти дурно; я думала, что ей будет так же весело, как мне (я старалась не замечать внутренней дрожи и страха пережитого приключения). Она спросила: «И Мария Федоровна тебя спасала?» Мария Федоровна ответила, что приготовилась меня спасать, но это не понадобилось. А я почувствовала, что причинила маме страдание, как на Пионерской, когда она увидала меня высоко на дереве, — видно, между мной и мамой существовала особая, органическая связь.