Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [132]

Это было весной 41-го года. Я не знала, что больше не увижу своих учителей. Историк Василий Кириллович Колпаков и немец Отто Яковлевич Родэ погибли на фронте (Отто Яковлевич в ополчении, очевидно, по возрасту он не мог быть мобилизован в армию). Евгения Васильевна, ботаник и зоолог, умерла в Москве от недоедания, я об этом писала раньше. У Артема Иваныча было такое больное сердце, что его не взяли в армию, но вскоре после войны он умер.

Эти учителя и учительницы 100-й школы хорошо учили.

Мы опять поехали в Свистуху. Дача у нас была еще дешевле — 350 рублей, и снимали мы одну комнату с отдельным ходом сбоку избы, а в передней части жили дачники, и у девочки был взрослый велосипед, мужской, «дамские» тогда были редкостью. Почти напротив нашей избы, чуть наискосок, была изба, где из года в год снимали дачу Альбрандты. А рядом с нами был дом, где жили две девочки Сабуровы, Таня и Маша. Таня училась игре на виолончели и на даче тоже играла. Деревенская улица была травянистая, по ней никто не ездил, и мы ходили от дома к дому и по вечерам играли на улице в лапту, и бывало весело, так что не хотелось уходить домой.

Прогулки в большой лес случались редко, и я иногда ходила одна в ближний маленький лесок — его можно было обойти кругом, но это был настоящий, прекрасный, чистый лес: большие деревья, кусты, трава, грибы и ягоды, дымка между деревьями по утрам, голоса птиц и лесные запахи.

Мы — я, Таня и Маша — часто играли втроем на поросшей травой ровной земле между нашими домами. Мы играли в «штандер», мне нравилось бежать, ловить мяч на лету, подпрыгивая, и нравилось смотреть, как легкая Маша ловит мяч. Только у меня не получалось бросать мяч высоко, все из-за слабости рук, о которой я тогда не знала.

Может быть, мне следовало бы перейти в другую возрастную категорию, ведь мне уже исполнилось 15 лет, но я упорно старалась не только остаться, но и отойти в еще более раннее детство. Сознавала ли я это? Наталья Евтихиевна сшила мне летнее платье из тонкой хлопчатобумажной ткани, белой, с крупными синими горошинами. Это я попросила ее сделать маленькую кокетку до подмышек и от нее сборки — почему мне захотелось платье, какое носят пятилетние девочки? Когда я вышла в нем на улицу, мне стало не по себе, а Варвара Сергеевна заметила не без ехидства: «Вот Женя в платье, как у маленькой девочки». У нас речи не могло быть о том, чтобы не носить непонравившуюся вещь, и чтобы не так была заметна моя ошибка, я стала затягивать талию совсем не подходившим к этому платью кожаным поясом.

Я находила у Маши то, что мне хотелось, чтобы было у меня: легкую подвижность, хороший музыкальный слух, позволявший петь, не боясь ошибиться. Меня поразило, с какой точностью дочь Ирочкиных хозяев, деревенская девочка, повторила рассмешившее ее «Ха-ха-ха» Мефистофеля. Мне хотелось иметь талант, таланты. Или чтобы все были как я, не лучше меня. И Мария Федоровна тоже. Я спросила ее: «У тебя был не очень хороший слух, ты неправильно пела?» Но Мария Федоровна ответила, что у нее хороший слух и что она всегда пела верно.

В середине июня у нас гостила Золя, ее привезла Мария Федоровна, ездившая в Москву. По какой-то причине ее не отправили в семью ее отца в Керчь (что спасло ей жизнь). Она провела у нас дня три, ночевала, и Мария Федоровна жаловалась потом, что пахло менструациями. Золя не любила двигаться, и мы вряд ли с ней гуляли или играли в подвижные игры. Но дело не в Золе, а в книжке, которую она привезла с собой и которой я была так поглощена, что, для того чтобы дочитать ее, в день отъезда Золи я проснулась в 4 часа утра и читала, читала. До этого одна только книга дала мне такую чистую читательскую радость, которая отяжелена в хорошей литературе чем-то другим, более ценным: «Граф Монте-Кристо», из которого мне попалась только середина, 3-я и 4-я части из шести, поэтому загадочность и занимательность выросли до высшего предела. Книга, привезенная Золей, называлась «Призрак Парижской оперы». Если «Монте-Кристо» не имел прямого касательства ко мне, то эта книга затрагивала мое больное место. Кроме того, там шла речь о любви и об искусстве.

Мария Федоровна разрешила мне сходить в поселок, где был магазин. Купив пряников (больше ничего там не было), я шла обратно вдоль длинной насыпи, какие там были, с глинистой землей, видной между стеблями и листьями растений. Я шла и (пятнадцатилетняя дура!) мечтала: хорошо бы попался диверсант и я бы его задержала. Я была в хорошем расположении духа, и мне было весело идти в хороший, теплый день, в самое прекрасное время лета. Около Свистухи в полях было много жаворонков, и, возможно, они еще пели и в этот день. Так я вернулась в нашу деревню. И сразу все изменилось. Там громко говорило радио. И люди были беспокойны, их было больше на улице, чем обычно, и мне сказали: «Началась война». Моя радость ушла, и я почувствовала, что навалилась какая-то тяжесть, хотя совершенно не представляла себе, что эта война — великое несчастье.

Я и верила тому, что писалось и говорилось, и бывала скептична. Власти сами вызывали этот скептицизм: как нас приучали смеяться над царскими сообщениями с полей сражений: «Наши войска отступили на заранее подготовленные позиции» — так теперь было то же самое, только вместо «позиций» были «рубежи». Тем не менее в течение всей войны я, без всяких к тому оснований, верила в нашу победу. Возможно, этот глупый оптимизм способствовал моему выживанию. В первые две-три недели, месяц, может быть, я все спрашивала с надеждой: «Ведь их остановят (у Смоленска, Орши, еще где-нибудь), они не зайдут далеко?»