Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [115]

А леса там не было. Были участки и дачи, участки и дачи. Был маленький уголок, незастроенный участок, через который мы проходили за молоком, напоминавший о лесе, и он запомнился. А так там было тихо, зелено, а леса не было.

Но купанье было хорошее. Я тренировалась, плавая вдоль купальни и высчитывая какие-то метры, мне хотелось выполнить «норму ГТО», и я старалась все делать «с походом», больше, чем полагалось, но не знала, какой у меня результат, так как часов у нас не было. Еще я до одурения ныряла, прыгая в воду с деревянных мостков головой вниз, хотя ощущений при этом приятных не было, кроме сознания, что я смею нырять. Купаться мы ходили с Юфейкой и часто с Верой Владимировной, все мы купались голые, и когда приезжала Наталья Евтихиевна (она привозила еду, жить ей на даче негде было) и было жарко, она тоже купалась. Вид голой Веры Владимировны, узкой и белой, нервно напряженной, соответствовал ее манере говорить приподнятым тоном, на высоких нотах, почти крича, не понижая голос, так что временами ей приходилось переводить дух, а Наталья Евтихиевна была с большими грудями и животом, и с шеи на грудь у нее свисал никогда не снимаемый золотой крестик на тонкой цепочке. Вера Владимировна не верила, что Наталья Евтихиевна — старая дева. «Этого не может быть с ее телесами», — говорила она.

Мы с Юфейкой проводили много времени вместе. Юфейка была очень ласкова, хороша со мной, называла меня Женюшкой, с ударением на первом слоге. Я чувствовала некоторую власть над Юфейкой и пользовалась этой властью, хотя мне не в чем было особенно проявлять ее и я не умела и не любила командовать. Один раз мы с ней повздорили и обе держались за ветку орешника, я с одной стороны, она с другой, и я как-то раскачивала ветку, чтобы она задевала Юфейку, но Юфейка отвечала мне не злостью, а какой-то печалью. Через много лет она сказала мне, что по-детски обожала меня. Вот почему она была так терпелива со мной. Жаль, что она в свое время не призналась мне в этом, после маминой смерти мне очень не хватало любви.

Никто не приходил играть с нами, возможно, из-за злой собаки. Бывала с матерью только одна девочка, Таня Робустова. Ее отец был врач, а мать преподавала французский язык в институте. Таня была сложена лучше меня и Юфейки, и ее собирались сделать балериной, чем она очень гордилась. На дне рождения матери (тогда я в первый раз в жизни пила вино) она танцевала русскую. Опять передо мной была девочка, которая могла поступить в балетную школу. Почему-то это меня задевало, хотя я была настроена на жизнь в лесу и разнообразные подвиги, а сценические успехи Юфей в художественном чтении меня не пленяли.

Мать Тани вызвалась учить меня французскому языку. Уроки мне нравились, и я удивлялась, какие большие успехи сделала за несколько дней — когда я начала учиться немецкому языку, на это мне потребовалось почти два года: я не чувствовала разницы между семью и тринадцатью годами и не понимала, что я способная ученица. Но занятия быстро прекратились: доктор Робустов находил что-то оскорбительное или унизительное в том, что жена занялась летом бесплатным преподаванием, а она его боялась и перестала меня учить.

С Верой Владимировной нельзя было не поссориться, и к концу лета Мария Федоровна с ней поссорилась. И я сочла своим долгом возненавидеть Веру Владимировну и старалась смотреть на нее исподлобья ненавидящим взглядом, так что она закричала мне: «Ты что смотришь, как волчонок?» Мы с Марией Федоровной вернулись в Москву с чувством облегчения. С Юфейкой же я, незаметно для себя, подружилась.

Наверно, ссора с Верой Владимировной была кратковременной, и причиной ее было совместное пребывание на малой территории — не подтверждается ли этим теория агрессивности Конрада Лоренца? Как бы то ни было, в Москве осенью мы уже не находились в ссоре, и Вера Владимировна пригласила нас во Дворец пионеров на концерт, в котором участвовала Юфей. Во Дворце висели снимки Юфей, стоявшей в балетных туфлях на носках, но выступала она с декламацией. Детская самодеятельность не производила на меня художественного впечатления, в те дни я была занята другим: произошло давно ожидаемое событие — у меня начались менструации. Давно ожидаемое не только потому, что я узнала об этом явлении полтора года назад (и уже забылось чувство унижения), но и потому, что, будучи моложе на год других девочек в классе, я отставала от них в этом отношении. Я была занята происходившим со мной. Я думала, что начинается что-то новое.

Сексуальное воспитание

Юфейка, несмотря на свои девять лет, была, по-видимому, больше осведомлена, чем я, в этой интересной области, а я не смела ее расспрашивать.

Я была так мало просвещена в данном отношении, что мне приходили в голову большие нелепости — страхи, вроде того, что у меня… гонорея, — это я вывела из чтения Большой советской энциклопедии, к которой получила доступ после смерти мамы под предлогом наведения справок для учебы.

Когда я была еще мала, но уже знала о существовании шпионов, Мария Федоровна любила рассказывать мне про японца-шпиона, который боялся заснуть, чтобы не выдать себя, но в конце концов заснул, закричал во сне «Банзай!» и выбросился из окна. Мария Федоровна не говорила только, где заснул этот японец, и теперь я думаю, что ей очень хотелось сказать это: он заснул в публичном доме (эта неправдоподобная история — «Штабс-капитан Рыбников» Куприна). Мария Федоровна иногда говорила о какой-нибудь женщине: «Это Марька Изъям», и я думала, что это имя или фамилия, и только через много лет поняла, что это означало «из Ям». Ямы — квартал публичных домов в Киеве, описанный тем же Куприным.