Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [111]

Вот тогда бы и мне умереть. Это был второй подходящий момент. Первый — после смерти бабушки, когда мне было шесть лет, но тогда моя смерть стала бы ударом для мамы, теперь ее не было, а Марии Федоровне было семьдесят лет, и скоро склероз начнет разрушать ее чувства, я же уже испытала большую часть выделенного мне судьбой счастья.

Но мне совсем не хотелось умирать. В голову не приходило умереть вместо мамы (сумела ли бы я пожертвовать собой ради ее спасения?) или от горя. Напротив, я жаждала жизни. Мне хотелось жить и быть достойной мамы, и я решила заняться самообразованием. Когда разбирали мамины книги, мне попались учебники латыни и древнегреческого языка, и я решила выучить греческий язык, но в течение следующих месяцев печально удивила себя тем, что не смогла заставить себя одолеть даже алфавит.

У меня вдруг появилось желание ходить в школу, потому что мне стал нравиться мальчик на класс старше меня. Никто не должен был знать, что я влюбилась в мальчика и кто он. Он был смуглый, черноволосый, черноглазый и подвижный, но не все в нем мне нравилось: у него было несвойственное юности отсутствие гибкости в движениях и он носил штаны-гольф. Я не делала никаких попыток познакомиться с ним, и если бы пришлось с ним говорить, наверно, испытала бы убийственное смущение. Хотелось ли мне, чтобы он обратил на меня внимание? Пожалуй, мне больше хотелось, чтобы другие восхищались мной, а он бы видел их восхищение.

Я была сирота, и, наверно, те, кто был подобрее, жалели меня в моем сиротстве. Со времени последней болезни мамы все, что происходило во мне, имело фоном страдание. Но я не чувствовала себя сиротой, которую нужно жалеть, потому что я и тогда уже не считала смерть избавлением и жалела и всегда буду жалеть того, кто умер, а не тех, кто остался жить, и себя в их числе.

Часть третья После мамы

Коровы, кравы и тельцы

По веточкам порхают.

Монахи, мнихи и мнецы

За ними поспевают.

Монастырская поэзия (из маминых присловий)

То, чего я боялась, возможно, больше всего на свете, как будто приблизилось: мне, сироте, грозил детский дом. Но эта угроза не была серьезной: взрослые хлопотали о том, чтобы я осталась здесь, в нашем доме, и это устроилось. Бабушка, умирая, смотрела на дядю Ма, а не на маму. Мама, умирая, поручила меня Марии Федоровне, а не дяде Ма. Но дядя Ма (он стал моим официальным опекуном) не пожалел сил и времени на хлопоты (была и помощь с маминой работы) и сделал для меня все возможное.

Я осталась в маминой комнате («столовой»). Меня не выселили в какую-нибудь маленькую комнату, потому что выхлопотали до совершеннолетия (то есть до 18 лет) персональную пенсию за мать, 150 рублей.

Мария Федоровна и Наталья Евтихиевна не хотели никуда уходить. Мария Федоровна и вовсе была стара, как бы ей удалось где-нибудь устроиться? (Даже если не считаться с ее ко мне и моей к ней привязанностью.) А Наталья Евтихиевна, хоть и ворчала и была часто недовольна, где бы еще смогла жить в отдельной, пусть темной комнатке, с относительно малой работой — ни большой готовки, ни большой стирки.

Было решено оставить при мне Марию Федоровну, а при нас с ней Наталью Евтихиевну. Мария Федоровна осталась «прописанной» в нашей с ней комнате («детской»), куда для обязательного «уплотнения» было разрешено прописать одного человека по нашему выбору.

На мою пенсию жить втроем было невозможно. Институт иностранных языков купил (как мне сказали позднее, по инициативе Ю. М. Соколова[144]) мамину библиотеку за 25 тысяч рублей. Я благодарна тем, кто это сделал: возможно, они спасли мне жизнь. Вместе с тем, что было у мамы на сберкнижке, что дала продажа чернобурой лисы, неполученная зарплата и гонорары (похороны происходили за счет Института языка и мышления), получилось 40 тысяч. Дядя Ма рассчитал, что, для того чтобы этих денег хватило мне до окончания образования (предполагалось, высшего), можно брать с книжки 400 рублей в месяц. Жизнь должна была стать намного беднее, чем при маме. Мария Федоровна заявила, что будет давать уроки музыки (она уже выяснила, что частные уроки не облагаются налогами). Мария Федоровна не хотела зависеть от того, что считала благорасположением дяди Ма. Ей было уже 70 лет.

Сослуживица мамы, Мария Петровна Якубович, приняла большое участие во мне, в нашей жизни. Она приходила к нам и приглашала к себе домой в Москве, на Солянку, и на дачу в Малаховке. Я увидела ее дочь Таню, младше меня на четыре года, плотную и не очень подвижную девочку, розовощекую, с большими серыми глазами, румяным ртом и вьющимися темными волосами, она показалась мне необыкновенно красивым ребенком — такие бывали на дореволюционных открытках, — самым красивым ребенком на свете. Я видела также старшего сына Марии Петровны, болезненного вида юношу с мелко вьющимися русыми волосами, и услышала удивительную историю этих волос: в детстве у Коли был стригущий лишай, отчего он стал совсем лысый, и никто не мог его вылечить, пока не появился какой-то китаец, давший мазь, от которой волосы быстро выросли и закудрявились.

Странное дело: у людей были другие вкусы, чем у меня. Мария Петровна и Таня были очень довольны своей дачей в Малаховке, а я не понимала, что в ней хорошего, все место состоит из дачных участков, нет ни леса, ни реки.