Сто тысяч раз прощай - [46]

– Давай. Посиди.

Рядом с Алексом у меня всегда возникало такое ощущение, будто я обязан попросить автограф.

Алекс Асанте… талантище, один из двоих. Мы это почувствовали при первом же знакомстве, стоило ему только открыть рот. Когда-то наш учитель французского пообещал, что мы, если будем стараться, вскоре сможем войти, так сказать, в транс, тогда все барьеры рухнут и мы начнем говорить, думать и даже видеть сны на красивейшем иностранном языке. Идея была, конечно, заманчива, но мне так и не довелось приблизиться к этому состоянию (с экзамена я вообще свалил через полчаса); а вот у Алекса в речи, как и у Фран, звучала та самая непринужденность. Я понятия не имел, кто такая королева Маб и почему она не появляется на сцене, но знал, к чему клонит Алекс, и чувствовал, что должен соответствовать.

– Классно у тебя получается.

Он пренебрежительно отмахнулся:

– Смотря с кем сравнивать.

– Нет, правда, я серьезно.

Алекс вздернул плечи, потом опустил.

– Мой стандартный образ: веселый чужак, – сказал он. – А вот ты в самом деле сыграл отлично.

– Ну, я-то говно полное.

Он рассмеялся:

– Лучше считай, что ты пока… сырая глина.

– Наверно, меня вообще турнут.

– Ты. Был. Столь. Крут. – С каждым словом он хлопал меня по колену. – И кстати, турнуть тебя нельзя, Совет по делам искусств не позволит. Главное – набраться опыта! Дабы посредством Шекспира влиять на судьбы юношества. Пока приходишь на репетиции, ты в коллективе. Пока у тебя есть интерес.

– Что-что, а интерес у него есть, правда, Чарли? – Это подгребла Хелен. – Еще какой интерес – мы с Фран даже заключили пари. – Большим и указательным пальцем она сжимала монету в один фунт. – Фран сказала, что ты не вернешься, а я сказала, что прибежишь как миленький, мы поспорили на соверен, и я выиграла. – Она взъерошила мне волосы. – Так держать!

– О чем речь? – не понял Алекс.

– Чарли влюбился.

В нашу сторону направлялась Фран.

– Хелен, завязывай! – взмолился я.

– Он влюбился в театр, или я не права, Чарли? Потому он сюда и ходит. Ой, Фран, и ты здесь! А я как раз говорю, что Чарли обожает театр.

– Неужели? – удивилась Фран.

– С недавних пор. – Я пожал плечами. – В основном как зритель.

Хелен усмехнулась:

– Ты не поверишь, как часто в школе Чарли с приятелями, скажем, поджигает чью-нибудь тетрадь с домашкой и кто-нибудь из их компании непременно говорит: слушайте, это же сцена из «Гедды Габлер», один в один.

– Хелен…

– И нам приходится уговаривать: Чарли, хотя бы на минуту забудь о драматургии. Но куда там – Пинтер то, Стоппард это, и Чехов, Чехов, Чехов…

– Кроме шуток? – усомнился Алекс, насмешливо склонив голову набок. – И какая же твоя любимая пьеса?

Прошло немного времени.

– Трудно выделить какую-нибудь одну.

– Может, «Вишневый сад»? – предположила Хелен.

– «Сад» – это круто.

– Ха! «Сад»! – гавкнула Хелен. – Да-да, так они и выражаются, Чарли с дружками: «Сад». Кто, мол, хочет в субботу поехать со мной в Лондон? Я достал билеты на детский утренник, будут давать «Сад»…

– Пора, наверное, перекусить, – сказал я и поспешил унести ноги.

У истоков

Тогда мы впервые тусовались вчетвером – Алекс, Хелен, Фран и я; как ни странно, мне мало что запомнилось, хотя впоследствии мы сдружились. Помню, вместо того чтобы наворачивать запеканку из нута, мы играли в бадминтон без правил: не поделившись на команды, как бог на душу положит, без сетки, подбрасывали воланчик и ударяли по нему ракетками с лопнувшими струнами, а точнее – ободами от найденных на лужайке ракеток. И еще помню, как сам себе удивился, когда пошел играть, вместо того чтобы привычно наблюдать со стороны. Именно с такого удивительного чувства единения и начинается дружба, хотя нельзя сказать, что я держался легко и непринужденно. Уж если я облажался с шекспировскими репликами, нужно было отличиться хотя бы в бадминтоне.

– Расслабься, Чарли, – сказала Фран, когда я, чертыхаясь, рассекал воздух пустым ободом ракетки.

Перед ужином мы вернулись в наш составленный из гнутых кресел кружок, чтобы заняться текстом. У нас всегда говорилось «текст», а не «пьеса».

– Для начала запомните, – сказал Айвор, – хотя текст и озаглавлен «Ромео и Джульетта», на самом деле он – о каждом из нас. Для Ромео, конечно, это рассказ о Ромео; Джульетта считает, что каждое слово написано о ней; но и Парис убежден, что это его история! Всех нас одолевали страсти, со всеми происходили удивительные события, мучила тайная влюбленность, терзала скрытая ненависть. Потому Кормилица считает, что здесь рассказана история о ней, Слуга считает, что о нем, а Бенволио?

Айвор выжидательно посмотрел на меня.

– Что… о Бенволио?

– Да! Именно так! Потому что здесь нет второстепенных персонажей – равно как и в жизни!

Рядом скептически вздохнул Майлз. Подобные коллективистские разговоры социалистического толка грели душу, но никто не сомневался, что на самом-то деле пьеса написана о Ромео. Ну кто готов по доброй воле убить летний вечер на просмотр спектакля «Бенволио и аптекарь»? Я – вряд ли, притом что сам играл Бенволио. Как персонаж он напрочь лишен ярких черт. Ни удачных шуток, ни семьи, никакой любовной линии – впечатление такое, что у собеседников он вызывает скуку, а то и досаду. Все его реплики направлены на чужие действия: сам он, по сути, не приносит никаких вестей, а только уговаривает других прекратить драку или повторяет сведения, уже известные зрителям. Вроде он лучший друг Ромео, но сам Ромео – это ясно как день – предпочитает Меркуцио, а когда в середине пьесы Бенволио резко умолкает, трудно поверить, что кого-нибудь это огорчит. У Самсона хотя бы есть своя фишка: он грызет ноготь. А Бенволио – просто подпевала, конформист, наблюдатель; другие персонажи с ним откровенны, но его собственные откровения никого не интересуют. Вообще говоря, поразительно, что люди, которые меня, по сути, не знали, обеспечили мне такое точное попадание в роль.