Сто тысяч раз прощай - [17]
Помню, как меня беспокоило, что в памяти не сохранится ее лицо. На свободном ходу, рассекая с ураганной скоростью свет лесной дороги, расправив плечи и подставляя грудь ветру, я пытался связать то, что запомнилось, с какой-нибудь знакомой – хотя бы по телепередачам – личностью, чья внешность могла бы послужить прототипом. Но никто в полной мере не подходил для этой роли, и, когда я у развилки свернул по направлению к городу, образ Фран исчез из моего сознания, как утерянный снимок: форма носа, голубоватые тени для век, сколотый уголок зуба, изящный изгиб ее лба, россыпь веснушек и прыщиков – разве столько упомнишь? Меня преследовала навязчивая идея нарисовать ее портрет сразу по приезде домой – несколько линий, жесты: вот она одергивает сзади свою джинсовую юбку, вот убирает волосы за ухо. До этого я изображал главным образом зомби да экзотических заморских насекомых. Очевидно, Фран Фишер могла стать моей первой достойной моделью, «чем-то реальным», на что советовала мне обратить внимание Хелен, и я продолжил восстанавливать в памяти милые черты, как восстанавливаешь номер телефона: форма носа, оттенок голубого, сколотый уголок, изгиб, россыпь…
Номер телефона: надо было попросить – почему я этого не сделал? Было бы очень кстати. Ну ничего, оставалась еще надежда заполучить его в другой раз, при следующей встрече.
В другой раз.
Помню, как меня вдруг захлестнула жгучая ревность к ее парню, хотя я даже не знал, кто он и существует ли в природе. Конечно, у нее кто-то был, потому что девушки из Четсборна разгуливали по городу с эффектными молодыми людьми соответствующего положения и вместе проводили время в родительских бассейнах или на бессонных вечеринках с наркотиками.
Бывало, что и в Мертон-Грейндж ученики строили «отношения», которые, впрочем, рисовались как некая пародия на семейную жизнь: с чашками чая на коленках перед телевизором и с прогулками по магазинам – этакая странная игра с обязательствами под названием «папы-мамы». Ученики Четсборна, в свою очередь, слыли порочными и безбашенными, как золотая молодежь из «Бегства Логана» или студенты, приезжающие по международному обмену. Из всех этапов пути к взрослой жизни – голосование на выборах, управление автомобилем, законное употребление алкоголя – самым тяжким испытанием для ученика Мертон-Грейндж было увидеть бретельку от лифчика и не издать при этом резких звуков. Не показывать себя придурком: это был великий и непреложный закон перехода в новый статус. Даже если Фран Фишер ни с кем не встречается, с какой стати ее заинтересует такой, как я?
И наконец, любые чувства, которые в первом приближении можно назвать «любовью», считались ненужными и устарелыми, как завалящие детские игрушки. Бекки Бойн, Шерон Финдли, Эмили Джойс – какие мысли возникали у меня на их счет? Но теперь ко мне пришло совершенно незнакомое чувство, и даже если называть его любовью было бы опрометчиво, оно вполне могло сойти за надежду.
Такие мысли не полагалось высказывать вслух – да и кому? А вдобавок и времени для дальнейших раздумий не осталось, поскольку на Теккерей-кресент передо мной возникла новехонькая красная микролитражка, в окне которой маячило лицо моей сестры Билли, поднявшей глаза от книги.
К нам заехала мама.
Мама
Когда я был маленьким и еще верил во всякие байки, родители мне часто пересказывали историю своего знакомства. В ту пору они были студентами, мама училась на медсестру, а отец на бухгалтера – одолел половину курса наук, но забросил учебу из-за игры на саксофоне во всяких студенческих ансамблях: в тот вечер это был квинтет под названием «Зоб», зажигали они то ли в стиле панк-фанк, то ли фанк-панк и давали свой первый и последний концерт в помещении студенческого союза Портсмутского политеха. Панк и фанк, как оказалось, ни в какую не хотели сочетаться друг с другом, однако в те редкие мгновения, когда мать решалась поднять глаза, взгляд ее устремлялся на саксофониста – одного-единственного музыканта, которому хватало ума смущаться. Он передразнивал вокалиста, стоя у того за спиной, и маму это веселило, да и наяривал он весьма недурно, а потому она в перерыве устроилась рядом с ним за стойкой бара, где он, ссутулившись, яростно стирал подводку для глаз уголком позаимствованной у бармена салфетки, будто спешно ликвидировал камуфляж. Схватив его за руку, она припечатала: «Это был… полный ужас!» Вглядевшись в нее, саксофонист захохотал. «И это оказалась она самая, – говорил мне отец, – любовь с первого взгляда». Мама при этом обычно стонала, закатывала глаза и швыряла в него подушкой, но мне рассказ все равно нравился: мама с папой тусовались в баре, а в итоге – вот он я.
