Сто суток войны - [188]

А взятый в плен в день смерти Гитлера подполковник Эрнст Бисс, один из тех, кто в сорок первом шел все вперед и вперед — к Москве, горестно оглядывая пройденный путь, сказал на допросе так:

«Мне теперь безразлично — жить или умереть. Я был захвачен в плен раненым и я подавлен не только своим положением военнопленного, но и сознанием того, что борьба на поле боя Германией проиграна. Если что еще поддерживает во мне бодрость духа и желание жить, так это то, что я пленен армией, которая одержала победу над сильнейшей армией в мире — германской армией».

Но все это было еще далеко впереди: и самоубийство Гитлера, и воспоминания Геббельса, и признания плененного на улицах Берлина подполковника.

Было еще только 29 сентября 1941 года, шли всего-навсего сотые сутки с того памятного июньского утра…

И да простится мне цитата из собственной старой книги: «Как бы много всего не оставалось за плечами, впереди была еще целая война…»

[Послесловие] Л. Лазарев Так это было…

В конце войны, отвечая на вопросы Американского телеграфного агентства, Константин Симонов писал:

«Что касается писателей, то, по моему мнению, сразу же, как кончится война, им нужно будет привести в порядок свои дневники. Что бы они ни писали во время войны и как бы их за это ни хвалили читатели, все равно на первый же день после окончания войны самым существенным, что они сделали на войне за войну, окажутся именно их дневники».

Говоря так, Симонов имел в виду и себя, и, может быть, себя главным образом: мало кто из писателей, буквально по пальцам можно перечесть (конечно, из тех, кто находился в действующей армии, в редакциях фронтовых газет, а тем более в строю), вел тогда дневники, даже если понимал их важность, их будущую ценность как непосредственного документального свидетельства, как материала для книг, которые предстоит написать. Записные книжки еще куда ни шло, они были у многих — как без них корреспонденту… А вот вести дневник, записывать день за днем происходящее вокруг тебя и с тобой, на это прежде всего не хватало сил — и духовных, и физических. Надо представить себе — и книга Симонова, которую читатель держит в руках, помогает этому, — в каких условиях на фронте находился журналист. И Симонову, человеку редкой работоспособности, собранности и целеустремленности, даже ему не удавалось вести дневник регулярно, день за днем, — он записывал, вернее диктовал, обычно задним числом, возвратившись с фронта в Москву, в редакцию. В одной из бесед — она опубликована — он рассказал мне: «Как же образовалось то, что я называю дневниками? Называю их так условно, точнее — это записи о войне. После того как я отписался и сдал корреспонденции, у меня как-то ранней весной сорок второго года возникла мысль вспомнить и записать все, что со мной было, все, что я видел в начале войны. Возникла для этого возможность — я мог это сделать, потому что была стенографистка и появились свободные, правда ночные, часы. И вот я стал между поездками, беря свои блокноты, которые с точки зрения журналистской были уже отработаны, или просто вспоминая, стал последовательно, день за днем, записывать, как шла война. Это не дневники, а подневная запись, то, что я мог вспомнить — не издалека, а по горячим следам».

И вторая причина, делающая подробные записи явлением редким, даже уникальным: вести дневники на фронте, особенно в первую половину войны, было строго-настрого запрещено. Это объяснялось требованиями бдительности: а вдруг дневник попадет в руки врага и он им воспользуется! Здесь нет нужды выяснять, были ли эти соображения обоснованы, но то, что за дневник можно было серьезно поплатиться, нажить себе нешуточные неприятности, это все хорошо понимали и немногие решались рисковать. Симонов это тоже понимал не хуже других — не зря отдал дневник на хранение главному редактору «Красной звезды», тот берег его в своем служебном сейфе, это место казалось не только надежным, но и безопасным.

Как и было им заявлено Американскому телеграфному агентству, сразу же после войны Симонов привел в порядок свои записи за сорок первый год и из их фрагментов составил подборку, которая была опубликована в журнале «Знамя» (1945, №№ 5–6, 7). Редактор этого журнала Всеволод Вишневский был одним из тех немногих писателей, кто отважился в дни войны вести дневник, и, наверное, поэтому сумел по достоинству оценить симоновские дневники. Но поразительное дело — в критике о них ни одного слова! А ведь популярность в ту пору у Симонова была огромная: каждая написанная им строчка вызывала у читателей острый интерес. Эта же публикация прошла практически незамеченной (фрагменты из симоновского дневника сорок первого года вошли в один из его сборников и больше не перепечатывались) и была прочно забыта. На четверть века дневники легли в ящик письменного стола, стали материалом лишь для «внутреннего пользования» (Симонов обращался к ним, когда писал «Живые и мертвые»), им долго пришлось ждать своего часа…

В чем же дело? Пусть это не выглядит парадоксом, но в то время мы (я имею в виду ту, основную массу читателей, которые были на фронте солдатами и офицерами переднего края) помнили войну много лучше, а знали хуже, чем четверть века спустя или сейчас. Помнили лучше — это были даже не воспоминания, мы еще продолжали жить в войне, и начавшаяся мирная жизнь казалась каким-то странным сном, в который трудно поверить. А наше знание войны сводилось тогда во многом лишь к личному опыту, хотя это был опыт, купленный очень дорогой ценой, и его никак и ничем невозможно возместить. Это был опыт чрезвычайно глубокий, но вместе с тем узкий, ограниченный, нам все-таки недоставало широкого и «стереоскопического» видения войны, мы смутно представляли ее общую панораму, без которой невозможно было оценить не только симоновский дневник, но и собственный фронтовой опыт.