Сто монет - [157]

— Выходим из низины Оджарлы [17].

— Когда будем в Яндаклы [18], разбуди меня. — И караван-баши снова положил голову на мягкий вьюк.

Караван пришел в Яндаклы перед заходом солнца. Это место действительно было сплошь покрыто верблюжьей колючкой. Лучи солнца, убегая за дальние холмы, то пронизывали густые облака, то попадали на чистые участки неба, и от этого поле верблюжьей колючки становилось то темно-красным, то светло-зеленым.

Тут тоже был колодец. И хотя вокруг него вдоволь росло корма для верблюдов и овец, поблизости не было ни души. Пастухи накрыли колодец саксаулом, а сверху набросили старую кошму.

Яздурды-пальван и Гельды освободили колодец.

Пока они ставили корыта, солнце уже почти зашло, небо на западе позолотилось.

Верблюды и ослы, напившись воды, с удовольствием жевали колючку. Яздурды разжег костер, наполнил чайники водой, поставил на огонь казан, собираясь варить маш.

Ужин готовили молча, без обычных разговоров. И за чаем никто не сказал ни слова. Кемине, любившему шутку и веселье, такое долгое молчание оказалось не по душе. Когда перед ним поставили большую миску с машевой кашей, подернутой пенкой, на лице поэта появилась улыбка. Яздурды пододвинул к нему единственную ложку и спросил:

— Почему ты улыбаешься, а не ешь?

Кемине отведал не торопясь каши и снова улыбнулся:

— Спрашивая, ты хочешь напомнить мне о моем больном друге?

Яздурды понял, на что намекает поэт, но Овез удивленно взглянул на Кемине:

— О чем вы говорите, шахир-ага?

— Я могу рассказать тебе эту притчу, если ты ее не знаешь. — И, ожидая, пока остынет каша, поэт начал: — Как-то много лет назад трое серахсцев приехали в Хиву к одному человеку. Хозяин, вот так же как сейчас, принес большую миску маша и поставил перед гостями. Они очень проголодались. Один из гостей поднес ложку ко рту и обжегся горячей кашей, да так, что у него на глазах выступили слезы. Другой, увидев товарища плачущим, спросил: «Что случилось?» Тот, стыдясь признаться, ответил: «Есть у меня больной друг, я сейчас о нем вспомнил». Второй гость тоже обжегся и тоже прослезился. «Что с тобой?» — спросил его первый. И этот человек постеснялся сказать правду: «Ах, наверное, твой, больной друг очень плохо себя чувствует!» Я забыл сказать, что у них, так же как и у нас, была на всех одна ложка. Подошла очередь третьего. И его горло обожгла машевая каша, и у него на глазах появились бусинки слез. И когда его спросили: «Ну а с тобой что случилось?» — он тоже решил, как первые двое, не признаваться. «Ваш друг, наверное, уже умер», — сказал он, расплакавшись. Когда серахсцы возвращались домой, в пустыне им встретился человек, который спросил: «Люди, что интересного вы видели в Хиве?» Тогда один из троих рассказал ему: «В Хиве угощают такой машевой кашей, что мы опозорились, пообжигав свои рты. С виду она кажется остывшей, а на самом деле горяча как огонь». Когда этот человек приехал в Хиву, его тоже угостили машевой кашей. Но он, глядя на нее с опаской, подумал: «Я узнал о тебе еще в пустыне. Хотя ты и кажешься остывшей и прикрываешься пенкой, но, наверное, тоже горяча как огонь. Нет, меня ты не проведешь!» И говорят, что даже тогда, когда каша стала холодной, как лед, он и то не решился притронуться к ней, боясь обжечься… Вот и эта каша, хоть она и вкусная, а я боюсь вспомнить о своем больном друге. Поэтому, Яздурды-пальван, ты меня не торопи. Я тоже бывал в Хиве и знаю горячий характер этой каши.

— Верно, шахир-ага! — сказал Овез, без аппетита жуя кусок лепешки. — Я тоже, когда впервые ел машевую кашу, тоже здорово обжегся, хотя, правда, не до слез.

— Вас она кусала, а меня не посмеет. Ну-ка, давайте мне ложку! — Эсен-мурт впервые заговорил после долгого молчания. Он взял ложку, которая уже много лет скребла миску, и потому края ее сточились, намазал кашу на кусок толстой лепешки и, раскрыв рот величиной с хатап [19], откусил здоровенный кусок…

Наевшись, Овез поблагодарил аллаха за пищу и пошел вздремнуть. Яздурды-пальван, собирая посуду и складывая ее в мешок, сказал:

— Овез-хан, не спи! Отдыхать будешь, когда приедем в Гызганды. Не зря говорят: «Пастуху гулянки запрещены». Иди и собирай верблюдов. Вот и луна взошла. Пора трогаться.

— Пойдем, друг Гельды, — позвал Овез, поднимаясь и затягивая веревку вместо кушака. Но Эсен-мурт знаком приказал ему сесть.

— В Газганлы нет корма. Эту ночь мы пробудем здесь, пусть верблюды как следует наедятся колючки. — Сузив глаза, он посмотрел на поэта и продолжал: — А то вы мне уже надоели все «спать да спать». Ложитесь сегодня и спите сколько вам влезет, а за верблюдами я присмотрю сам.

Не поверив собственным ушам, Яздурды-ага спросил с удивлением:

— Ты сказал, что мы здесь останемся ночевать, хозяин?

— Что, у тебя ушей нет, не слышишь, что говорят? — огрызнулся Эсен-мурт и пошел к верблюдам.

Яздурды-ага с теплой улыбкой взглянул на Кемине. Его взгляд говорил: «За это мы тебя должны благодарить. Ты победил, поэт!»

— Раз хозяин приказывает, надо его слушаться. Говорит: «спите» — будем спать, скажет: «вставайте» — встанем! — лукаво подмигнул Кемине. Он улегся раньше всех и укрылся шубой. — Следуй моему примеру, Овез.