Сто лет безналом - [3]

— Ну, не тяни кота, — Шишленин заерзал в кресле.

— А ты сам взгляни, — сказал Егоров, протягивая полковнику документы.

— Так, чего у нас там? — сказал полковник, шурша бумагами. — Ага… на ваш запрос… сообщаем… вот: отпечатки пальцев, полученные нами, идентичны отпечаткам, принадлежащим Рябову Павлу Феоктистовичу, — бубнил он вслух, — одна тысяча третьего года рождения. — Чего?! — глаза полковника полезли на лоб.

— Ты, Петр Степаныч, дальше читай, — посоветовал полковнику Егоров.

— Ладно, — пробормотал Шишленин, опять уткнувшись в документ. — Фотографии прилагаются. Отбывал наказание по статье… строгого режима… с мая сорок седьмого! Еханый бабай! — полковник оторвался от бумаг. — Бред!

— А ты фотки глянь, — усмехнулся Егоров, — качество, конечно, не ахти, но все-таки есть чему удивиться!

— Черт! — выругался Шишленин. — Похож!

— С того строгача, — продолжал Егоров, — он в сорок восьмом в побег ушел. Не нашли. Тайга кругом.

— Слушай, майор, — раскуривая очередную сигарету, в упор спросил полковник, — ты сам-то в эту чушь веришь? Мужик седьмой десяток доживает, а выглядит…

— А ты глянь следующую бумажку, — Егоров тоже достал сигарету, — из нашего, московского архива. Не знаю, кто это раскопал… но факты замечательные!

— Интересная штука жизнь, — изрек полковник, погружаясь в чтение. — Сообщаем, что присланные вами образцы отпечатков, совпадают с отпечатками пальцев Дубова Прохора Фомича… ого, — пораженно воскликнул Шишленин, — рождения одна тысяча восемьсот пятьдесят восьмого годика! Так дело ж еще дореволюционное! — изумился полковник, рассматривая бумаги. — Я вообще ничего не понимаю!

— Я тоже, — поддержал шефа Егоров, — завтра наведаюсь в архив. Выясню, не дурачит ли нас кто-нибудь. Проверить нужно!

— Давай, Сергей, проверяй, — одобрил полковник действия подчиненного. — А то, понимаешь, мистику развели, а нам — расхлебывай!

п. Кулустай.

ИТК строгого режима…

— Лицом к стене! — скомандовал молоденький сержант, одетый в новую, еще не выцветшую форму внутренних войск.

Зубов привычно отвернулся, хотел сцепить руки за спиной, но вовремя вспомнил про скатанный в рулон матрас, который держал под мышкой. Сержантик заглянул в кормушку,[2] затем долго гремел ключами, отпирая тугой замок. Наконец, скрипя ржавыми петлями, дверь хаты[3] распахнулась.

— Вперед! — приказал сержант, хлопнув Зубова по плечу.

Петр переступил порог камеры. Дверь, громко лязгнув напоследок, закрылась, отрезая Зубова от остального мира.

Петр наметанным взглядом оглядел хату и её жильцов: шестнадцать шконарей,[4] два из них пустые. После вонючего вагонзака,[5] где на одно спальное место тулили троих ЗК, а на дальняк[6] выводили раз — два в сутки, здесь был рай. Перед дверью лежало свежевыстиранное вафельное полотенце. Ничуть не смущаясь, Зубов деловито вытер о полотенце грязные гады.[7] С крайней шконки неожиданно подскочил плюгавенький мужичонка неопределенного возраста в драной майке. Зажимая обсосанный папиросный окурок редкими гнилыми зубами, мужичонка гонял его из одного угла рта в другой.

— Ах ты, гнида, — заверещал он неожиданно тонким голосом, — люди этим полотенцем хавальник утирают…

— Твое что — ли? — жестко перебил визжащего мужика Петр.

— А хоть бы и мое? — не унимался фраерок, приближаясь к Петру расхлябанной шаркающей походкой.

— Тогда эта весчь в нужном месте, — Петр продолжал бесцеремонно вытирать о полотенце ноги, — на человека ты мало похож!

— Ну, тварь… — мужичок поперхнулся слюной от такой неслыханной дерзости. — Ща порву, сука! — завизжал он, разрывая на впалой груди ветхую майку.

— Уймись, болезный, — спокойно посоветовал ему Зубов, — сам порвешься, никакой лепила[8] не склеит!

— Угомонись, Промокашка! — поддержал Зубова сиплый голос, раздавшийся из дальнего конца хаты. — Я сам!

Услышав погоняло шестерки, Зубов не смог сдержать улыбки. Тот, кто наградил бедолагу такой кликухой, по всей видимости, глубоко уважал братьев Вайнеров.

— Слышь, Пряник, чего лыбишься, — окликнул Петра все тот же сиплый голос, — кантуй сюды! Базар к тебе сурьезный!

Промокашка после слов неведомого заступника как-то съежился и прикусил язык. Но когда Зубов проходил мимо, нарочито зацепил его плечом и злобно зашипел в след:

— Я тебя, суку, еще урою!

Петр не обратил на слова шестерки никакого внимания. Он спокойно пересек камеру и подошел к шконарю, на котором восседал обладатель сиплого голоса.

— Я — Хряк, — представился сиплый, — смотрящий![9] Здесь моё слово — закон!

Хряк действительно смахивал на кабана: такой же грузный и неопрятный. Маленькие глазки сидели слишком близко друг к другу на здоровом, заросшем рыжей щетиной лице. Неестественно вывернутые ноздри дополняли сходство с боровом, превращая широкий нос в свиное рыло. На обнаженной груди Хряка красовался большой портак[10] — крест на цепи. Крест, выполненный в виде трефовой масти, гласил однозначно — его хозяин вор. На предплечье красовался череп, нанизанный на кинжал, роза и змея, накрученная спиралью на лезвие. Над змеиной головой Дубов рассмотрел маленькую корону, и это означало, что Хряк здесь по праву царь и бог.

— Можешь не называться, — продолжил смотрящий, — ты — Посох. Я тебя ждал.